Вместо пролога

Памяти тех лет, когда небо начиналось сразу за верхушками деревьев в нашем саду, когда свобода перекатывалась холодной утренней росой, несла запах ночного поля с ароматом пыли и мотоциклетной гари, когда наши души были открыты и на каждой странице было место, что бы написать любую историю о нас, даже ту, которой не суждено было стать правдой. С добрым словом о наших родителях, бабушках и дедушках, друзьях и подругах, о людях, которые были на нашем пути, и не важно, шли они рядом или навстречу, стояли, или толкали нас в спину…

– От, что мы творим!? Два дурака, старый, да малый! – Ильич смахнул с лица грязь, залепившую глаза, и нос, сплюнул, брезгливо перебирая языком по зубам.

– А чего мы тут сотворили? – Мишка суетливо обтер руки о мокрые штаны и принялся раздирать собственные веки от слипшихся комков чернозема, – Ну застряла телега в луже, ну дождик пошел. Кто же знал, что у нее еще и колесо подломится, а этот пень еще и весит как две коровы?

В перекошенной набок телеге, утянутый ремнями и веревками нависал над краем корявый пень, с изломанными кореньями, расщепленный к верху, измызганный грязью с налипшими на нее листьями и травой, из-под которой виднелся черный перламутр обуглившегося края. Деревянное колесо с раздавленным ободом лежало рядом на зеленой кочке, жалкое, изломанное, но поблескивая заполированной сталью, словно клинок сабли, с таким же гладким долом и отливом.

– Давай Мишаня, чутка посидим и править ход надо, а то к ночи до дому не доберемся.

– Ну справим мы сейчас колесо на ремешки да проволоку, а оно же все одно сломается.

– Не сломается! Чего ему ломаться, коли мы его справим?

Мишка подозрительно посмотрел на деда, потом насупил брови, прищурился, сплюнул грязь, облизнув свои губы.

– Да не дуйся! – Ильич грязной лапищей потрепал его по шее сзади. – Не скинем мы твой пень, что ж я не понимаю чтоль! Мы с тобой его таво, часа два из болота тащили, потом грузили и везли, а за два аршина до места скинем?

Парень все еще с подозрением стрельнул взглядом в сторону старика, опустил глаза и нехотя натянул уголки рта.

– Доволен!!! – Ильич засмеялся, – Запомни Мишаня, жизнь, она такая штука, она в одну сторону всегда идет, даже не течет, как говорят некоторые, по течению можно лечь и плыть, пусть несет тебя куда вывезет. Нет, идет она, и идти нужно вперед, хотя и назад иногда выходит, и стоят кто-то пробует, но суть то не в этом. Коли дано тебе идти, так иди и думай о своем пути, оценивай, рассуждай, а то моет и встать нужно, постоять одуматься, может, кто в спину подтолкнет сзади или в затылок, чтоб ума прибавилось. Да только помни об одном, делай дело так, чтоб не оглядываться, чтоб даже если и бросил, но впрок да с пользой. Понятно!?

Мишка помотал головой, соглашаясь со словами деда.

– Так что сопли то собери, давай колесо править, нам с тобой еще пень твой под навес выгружать, будь он чертяка, неладен!

КРЫСА

Ильич сидел на лавке, широко поставив ноги и откинувшись на штакетник, который потрескивал то и дело от своей старости.

– Дед, убирай скирду с выгона! – строго выдал молодой и звонкий голос.

– А с какой радости? Не ты ставил, не тебе решать, – старик, не опуская глаз, переложил смятую беретку из одной руки в другую, вопросительно кивнув в сторону перед скамейкой.

Мишка стоял во дворе у крыльца в мастерскую и не мог понять, с кем в такую рань мог общаться дед. Едва рассвело, даже еще свет в мастерской горел, от того он и решил заехать сразу, схоронить мотоцикл от глаз посторонних.

– Дед, ну как тебе еще объяснять, земля это твоя?

– Земля? – делая паузу, переспросил Ильич, – А черт ее знает, чья она, сколько живем тут, то дорогу по ней в уборочную накатают, то бурелом от заправочной станции свезут, то бурьян да «американку» выращивают, а как я на ней порядок навел, траву покосил, а скирду поставил, так сразу хозяин нашелся.

– Дед…

Ильич громко и предупреждающе кашлянул, перебив, лавка затрещала громче и в проходе калитки растянулась гигантская тень, теребящая в руках беретку.

– Я тебе не дед! – сухо, переходя на шепот, выдал Ильич, – Я бы такого внука за мошну и об штакет, чтоб зубы по палисаднику собирал, ты еще под себя ходил, когда дед… – вновь сдерживая тон, повисла пауза.

– Ты мне угрожать решил? – с дрожью в голосе прозвучал встречный вопрос.

– А вот теперь садись и послушай, – тень двинулась вперед, в серых тонах растворилась ее огромная рука и вытащила на свет хрупкую изломанную фигурку с чем-то в руках.

– Руки убери… – вдруг взвизгнуло это серое нечто и замолкло, рухнув на скамейку у штакетника.

– Запоминай, а не могёшь, вон в чемодане бумаг сколько, записывай, коли выучился и влез в прокурорскую шкуру, – голос деда был похож на прокуренный бандитский баритон и старых фильмов про мафию, и тон он держал подобающий, так что мурашки пробрались и во двор, потом под куртку и доползли до кончика каждого из волосков, – Для таких как ты я Алексей Ильич, а не дед и не тыква, чтоб мне тыкать, запомнил?

В растворяющемся свете уличного фонаря на лавочке стала заменой тонкая фигурка в темной кожаной куртке и темно-синих брюках с лампасами, слева стояла старая белая «шестерка» Жигулей на которой красовалась надпись «Прокуратура», на капоте лежал портфель и фуражка. Лицо молодого прокурорского было знакомо или похоже на кого-то из знакомых, но сходу Мишка не разобрал, как и самой сути разговора с дедом.

Он стоял у крыльца, там, где возвышенность и всматривался в полумрак, стараясь не шуметь. Кто его знает, что там стряслось, стоит показаться или потом дед за это нагоняй устроит.

– Алексей Ильич, – молодой голос с издевкой и акцентом на каждый слог произнес так, и Мишке показалось, что сейчас на это обращение последует знакомая и весьма болезненная дедовская затрещина, от чего даже зачесалась шея.

– Я говорить буду, – перебил Ильич, – Ты уж высказался. В декабре сорок первого, мы тогда с твоим родственником как раз, стояли под Керчью. Если учил историю, или он рассказывал, то не сладко там было, так вот, я в карауле отбыл и шел в расположение, кости погреть, а тут мне на встречу из кустов два румына вывалились, а у меня то при себе всего два патрона, экономили, один чтоб сигналить, а второй – себе, шутка такая у караульных была. Идут эти румыны, а я с тропки присел за кусты и сижу, понимаю, что если заметят, то поминай, как звали, в плен я им не нужен, наши на подходе были. Языка я их не знал, но по тону течи понял, что несут они куда-то хорошие для них вести, знать нужно, чтоб они их не донесли. Смотрю, и из оружия у них только карабин у одного, да штык-нож у второго на поясе. Пропустил я их пониже в ложбинку, там сподручнее будет с ними разобраться, сам сполз под кустами, а они как раз по нужде там решили сходить. Залег я и думаю, с кого начать, патронов то всего дня, с того, что с ножом или с того, у которого карабин? Пока я размышлял, сам не заметил, что вышел из укрытия и стою перед ними во весь рост, да еще и по веткам как корова пролез. Стоим мы друг на против друга, я с карабином и румын тот, стрелять готовые, а второй, что с ножом чуть поодаль, портки заправляет. И вот не поверишь, ты бы в кого первого стрельнул?

– Не знаю, – промычал прокурорский.

– А я в того, что с ножом стрельнул, вот не знаю, но испугался его, то ли взгляд его меня напугал, то ли почуял, что карабин у второго не заряжен был. Я первого его стрельнул, он упал, а этот карабин мне бросил под ноги и бежать. Я в него пальнул, а тот, зараза, до выстрела еще зацепился за каменья и упал, я и смазал. Схватил его ружбайку, а она пустая. Стою, думаю, уйдет ведь к своим, нас и накроют до прихода армии. Рванул штык с пояса у покойного и за беглым. Далеко не убег, опять упал, только перевернуться хотел, кричать начал, а я его куда попало шить штыком тем… – Ильич замолчал.