Тропа, проходящая возле моего жилища уводит взгляд на холмы, за синими вершинами которых разбросаны ветхие домишки местных жителей. В основном здесь живут бедные крестьяне. Я поселился в крепости, соблюдая принцип тибетских монахов: "не слишком близко к селению и не слишком далеко от селения". Коротая тоскливые осенние вечера, я написал эту повесть.
Трещит свеча, шуршит бумага, легкая кисть выводит иероглифы. Весело отблескивает склянка с разведенной тушью, сухой брусочек которой лежит рядом. Сур-наме* <*описание судьбы; "сур" - судьба> следовало бы писать по-арабски или хотя бы по-русски, ведь для них же - братьев моих - я, в конце концов, пишу эту повесть, но за полстолетия я слишком привык ко всему местному. Поэтому скрипучий калям лежит пока без дела. Остро заточенной камышовой палочкой, служащей пером, я теперь только рисую. Легкие штрихи, черточки, крючочки, птички - и вдруг, как бы из ничего рождается гора, дерево, бегущая лошадь, женщина, играющее дитя, облако, дорога, Дао-Путь...
Все это не вполне ясно, дано лишь намеком, рисунок кажется эфемерным, как смутное воспоминание о детстве. Таковы мои картины в стиле "дзен". Художественный дар у меня проявился вскоре после возвращения из путешествия по Тибету. Теперь я никуда не выезжаю, даже дальние прогулки прекратил. Рак-отшельник все глубже забирается внутрь раковины, довольствуясь лишь своим домом. В очаге горит огонь, чайник сипит, подвешенный на крюке. Ветры, пригнавшие первые снегопады, воют в трубе, стучат, скребут в затворенные окна и дверь. Я отхлёбываю из чашки зеленый чай и говорю самому себе: "Шанго".
Келья моя, которую мне помогла обустроить братия, обставлена без роскоши, но с любовью. Есть в нем небольшая, но хорошо подобранная библиотека, множество картин на стенах дают понять, что отшельник не чужд искусства. Кормлюсь я своим огородиком да тем, что принесут крестьяне, за это я пишу для них письма и всякие прошения в местную или уездную канцелярии... Тут они затеяли какую-то земельную тяжбу, конца которой не видно, так что я не останусь без работы. Было бы здоровье. Но его-то как раз и не хватает. Зимы я плохо переношу. Жду, не дождусь лета.
Летом случаются удивительные вечера. Когда у меня ничего не болит. Это праздник для меня. По стертым ступеням я поднимаюсь на второй этаж Дозорной башни. Здесь уже нет стен, осталось только то, что я называю "смотровой площадкой". Я сажусь в кресло, прозванное мною "гамти" (так называют в Тибете ящик-кресло для медитации), и, опершись на палку руками и подбородком, слегка покачиваясь, сижу на воздухе до тех пор, пока огромный, цвета остывающего металла, диск солнца не нырнет в море, пока звезды не выступят на черном занавесе ночи, и пока сырость не заставит меня закончить медитацию. Тогда я поднимаюсь, скрипя старым креслом и всеми своими костями, и иду спать. На дощатом ложе я мечтаю только об одном: чтобы мне приснились Аглая - жена моя - и дети: дочь Фатима и сыновья-близнецы - Данила и Иван, которые, когда я видел их в последний раз, ходили, покачиваясь, нетвердо держась на своих маленьких ножках; детей, которых я так и не увидел взрослыми и которые всю жизнь прожили в подводном граде Китеже, не зная, что такое пряный воздух земли.
Но снится мне всегда другое и очень часто вот что: беззвучно, с потушенными огнями мимо берега, влекомый своевольными течениями, проплывает немыслимо огромный подводный корабль с навеки замершими серповидными винтами; ни живого огонька в стеклянных глазах иллюминаторов, ни души на борту, ни вздоха в машинном чреве, погашена атомная топка; мертвый воздух кают недвижим, все сковано безмолвием остановившегося времени.
В сердце разгорается надежда, что мое присутствие на борту оживит утраченное, воскресит былое, и опять будет как прежде: друзья, любовь, семья... Но умом я понимаю - счастье невозможно вернуть. Иначе оно не было бы счастьем.
Призрачная субмарина немым укором проплывает так близко от меня, стоящего на крутом скалистом берегу, что мнится - можно легко запрыгнуть на ее палубу. Но эта легкость кажущаяся. Едва я отталкиваюсь ногами от камней, как уже понимаю, что расстояние слишком велико. И я падаю в бездну вод. Призрак ускользает, растворяется в тумане, а мне приходится бороться с волнами. Они невысокие, но масса каждой достаточна, чтобы разбить меня о скалы. Обессиленного, задыхающегося выбрасывает меня сновидение на берег очередного утра.
Я грешен, я убивал, и потому карма моя тяжела; я дважды поменял веру (первый раз - из любви к Аглае, по требованию Совета Матерей, второй раз - сознательно), но я никого не предавал. И никого не забыл. Я до сих пор надеюсь, что когда-нибудь:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге,
И окажутся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря...
Эти витязи морские - сыновья мои родные!
..........................................
<p>
остров Урал,</p>
<p>
поздняя осень 2002 г.</p>
