Я слушаю летчика, повествование которого из суховатого отчета постепенно все явственнее приобретает художественную выразительность, и думаю: может быть, передо мной сидит будущий Экзюпери, во всяком случае, его повествование не лишено некоторой мрачной поэтичности. Я легко представляю себе сумрачную, зыбкую атмосферу затаенного страха этого заповедника одиночества и забвения, куда не имеет доступа ни солнце с его горячими лучами, ни лесные обитатели с их стрекотом и суетней. Легко, потому что с нечто подобным уже сталкивался в жизни. Однажды, впечатлительным подростком гуляя по берегу Камы, наткнулся на пустынном пляже вытащенное и брошенное речное судно. Я заглянул в проржавевший иллюминатор и увидел холодный мрак безнадежного запустения внутри, железные ребра шпангоутов, похожие на скелет доисторического исполина, и еще я ощутил непередаваемо жуткое чувство: на миг представилось, что корабль этот лежит на дне моря под гнетом чудовищного давления миллионов тонн воды, в кромешной тьме. Я с холодком в позвоночнике отпрянул от иллюминатора, убежал в ясный, успокоительно-солнечный день.

   Кажется, я на минуту утерял нить рассказа, и потому спешу вернуться в реальный мир. Между тем летчик говорит об обнаруженном ими некрополе:

   "...это был саркофаг из белого мрамора. Разорвав паутину и стряхнув толстый слой пыли, мы обнаружили на верхней крышке квадратное окно, закрытое толстым прозрачным камнем, наподобие горного хрусталя. Сквозь это окно было видно, что внутри лежит мумия человекоподобного существа, завернутое в белую материю, очевидно, пропитанную каким-то составом. Открытым и доступным для обозрения оставалось только лицо. Впрочем, от лица там мало что сохранилось, скорее это был череп, туго обтянутый сухой окаменевшей кожей, темно-коричневого, почти черного цвета. Морщинисты веки закрывали мертвые глаза, глубоко спрятанных на дне глазных впадин. Сохранившийся маленький рот с веером застывших морщин тоже углубился в череп, словно был втянут последним вздохом умершего.

   Стенки саркофага украшал резной растительный орнамент. Со стороны ног усопшего, на торцовой плоскости выделялась прямоугольная рамочка, внутри которой была выбита надпись, составленная из непонятных букв, похожих на руны. Я в этом деле не знаток, но запомнил их хорошо..."

   Летчик ломает веточку с куста, под которым сидит, чертит на земле надпись, после чего старательно обводит ее рамочкой, очевидно, подражая увиденной.

<p>

</p>

   - "Хумет", - читаю я машинально. - Это действительно, руны.

   - Вы умеете их читать? - удивляется летчик.

   - Видите ли, в свое время я работал художником-оформителем. Знание различных шрифтов - неотъемлемая часть моей профессии. Ради интереса я выучил и рунический алфавит. Я могу прочесть надпись, но не перевести ее. Но в данном случае перевод не требуется - это имя собственное.

   - Хумет, - медленно произносит летчик, и в голосе его звучат нотки благоговения и страха. - Да, вы знаете, пожалуй, это был он... Это его высохшие останки лежали в саркофаге - руку могу дать на отсечение!

   - Никогда не давайте членовредительные клятвы, - ворчу я полушутя, полусерьезно и интересуюсь: - Вы пытались вскрыть саркофаг? Кстати, где вы его обнаружили?

   - Так ведь я уже сказал - на последнем, самом верхнем уровне... а чтобы вскрывать - нет, Боже упаси! - Летчик загораживается ладонями от воображаемой опасности, потом, опустив голову, шепчет: - Честно сказать, и без этого-то нас охватил безотчетный мистический ужас. Мы драпанули оттуда, как нашкодившие пацаны.

   Тут летчик как будто просыпается и почти кричит:

   - Нет! Но это же совершенно невозможно! Ведь Хумет самолично провожал нас в полет, и было это полтора-два часа назад! Вы что-нибудь понимаете?

   - Конечно, - авторитетно заявляю я и улыбаюсь, - типичный случай раздвоения личности.

   - Вы меня извините, но, по-моему, сейчас не до шуток, - хмурится летчик Петров, нервно запускает пятерню в распавшиеся волосы, сжимает ладонь в кулак, словно хочет сорвать с себя скальп.

   - Дорогой мой, шутке всегда должно быть место. Помните: излишняя серьезность сгубила большевиков.

   - Вы мне не верите? - в красивых серых глазах Петрова отражается досада. - Хотите, утром слетаем вдвоем туда, и я вам все покажу?.. И саркофаг и мумию, и корабль...

   - Спасибо, не надо. У меня своих забот хватает... А вы, по прибытии на базу, доложите все обстоятельства самому Хумету... его живой ипостаси, так сказать. Поскольку дело касается личности Магистрата, то ему и решать эту проблему.

   - Хорошо, я последую вашему совету, - Петров встает и протягивает руку для прощания.

   - Вы останетесь с нами до утра или?..

   - Или... Не вижу причин здесь задерживаться.

   - Разве ночной полет не опасен?

   - Только не для современной авиации, - сверкает зубами Петров в наступившей темноте.

   - Ну что ж, не смею вас задерживать. Да... обратитесь к подъесаулу Бубнову, моему заму: у нас имеется раненый, его необходимо эвакуировать на базу. И еще... простите, что дергаю вас...

   - Да-да, слушаю вас, - летчик Петров - само терпение.

   - Впрочем... - я мучительно задумываюсь: отослать мне Владлену на базу или оставить?.. Ненавижу принимать жизненно важные решения, находясь в цейтноте. Наконец, я выдавливаю из себя нерешительное: - Это все. Я тут прикидывал: не забыл ли чего важного... Кажется, не забыл. Счастливого полета!

   - И вам счастливо дойти! Если что, сообщите - вмиг прилетим на подмогу. Обещаю, больше накладок не случится. Тот передатчик мы вырубили... Там, оказывается, таракан залез в аппаратуру и замкнул контакты...