– Так мы уже триста лет в русском подданстве, – осторожно напомнил Баатр, но счел за лучшее сменить тему. – Чагдар, надевай полушубок, бери бурлака и в станицу, в хурул. Попроси бакшу – пусть он Дорджешку домой отпустит. Скажи: старший брат на побывку вернулся. С двумя Георгиями! Пусть знает!

Очир расстегнул нагрудный карман и достал еще одну радужную купюру:

– Вот, передай бакше подношение. Очень меня амулет выручил. А вот как потерял – сразу и ранили. Скажи, приеду за новым мирде.

– Я мигом! – пообещал Чагдар.

– Коня не запали! – предупредил Баатр.

– Никак нет! – Чагдар приложил руку к шапке, развернулся по-строевому и вышел.

– Проворный парень растет, – похвалил Баатр, когда дверь за Чагдаром закрылась, – и умный. Учительница говорит, ему дальше учиться надо.

– Уцелею – выучим его! – посулил Очир.

– А куда же тебя теперь пошлют? – с дрожью в голосе спросила Альма.

– За порядком следить. Пехота наша, дядя, совсем распустилась. Там ведь кто? Крестьяне да мещане. Мы, казаки, на последние деньги амуницию себе покупали, землю за коня закладывали. А им все даром досталось. Так ведь пока до фронта ехали, распродали с себя сапоги и шинели и в последнем рванье воевать прибыли. А потом руки-ноги себе отморозили и в лазарет! А пальцы если доктор отрежет – всё, домой! А как прошли морозы, новую уловку придумали – дурной болезнью от плохих женщин заражаться.

– Ты, что же, будешь их от плохих женщин отгонять теперь? – ужаснулась Альма.

– Это нет. Но вот когда они винтовки бросают и драпают из окопов, тут уж я нагайкой-то поработаю. Секут их теперь за потерю оружия. А иначе все бы уже поразбежались…

– Плохая это карма – своих сечь, – покачал головой Баатр.

– Я не выбирал, – пожал плечами Очир, – германская пуля все решила. Или судьба.

В мазанке повисло молчание.

– Вода бурлит, – подала голос Альма, заглянув в печку. – Твой чай как делается?

Очир оживился, достал из торбы красивую жестяную коробку.

– Кипятить не надо. Просто в котел щепотку бросить и подождать.

Из той же торбы вынул завернутую в газету головку сахара, обернул утиральником, взял с подоконника скалку и несколько раз стукнул по укутанной глыбе. Получилось с десяток больших комков и множество маленьких осколочков. Крупные куски завернул обратно в газету и передал сверток Альме, а утиральник с сахарными осколками разложил на столе.

Альма налила в чашки чай и подала мужчинам. Чай был темный, золотисто-коричневый и очень ароматный.

– А теперь надо взять за щеку кусочек сахара и пить чай, а сахар не глотать, – объяснил Очир, закладывая в рот сверкающий осколок.

Баатр последовал совету Очира – поперхнулся, закашлялся, расплескал чай. Альма бросилась стучать мужа по спине. Баатр выплюнул кусочек сахара на ладонь, сжал в кулаке, вытер тыльной стороной рот.

– Не умею я так чай пить, – признался он. – Да и сахара не ел давно. Я по отдельности. Сначала сахар, а потом чай.

Помолчали. Баатр был и горд за своего первенца, и отчего-то страшился его: он ощущал в Очире свою кровь, но на войне сына будто подменили, будто, сращивая ему сломанную кость, вставили в него что-то чужеродное.

– Что на хуторе нового? – нарушил молчание Очир.

– Жесточает сердцем народ, – вздохнул Баатр. – То про выпасы спорят, то про наделы. Ты подумай, частоколы на меже стали вбивать! Меня тут в мировые судьи выбрали. Шульбинов тоже хотел в мировые, но водки не достал. А на трезвую голову народ за него не проголосовал. Теперь ходит злой.

– Значит, вы теперь жалование получаете, дядя?

– Должен бы. Да только в хуторской казне денег не осталось. Война все съела…

В три глотка выпив остывший чай, Баатр поднялся из-за стола.

– За водкой поеду к Курту, – объявил он. – К вечеру соседи придут. Война не война, а угощение выставить нужно. А ты тогда барана зарежь, на свой выбор…

К хутору, который до начала войны носил название Дейч, а в последний год был переименован в Новонемецкий, Баатр добрался, когда часы на хуторской кирхе отбивали три. Всегда чопорно-тихий хутор напоминал теперь разворошенный муравейник. На фоне слившихся со снегом беленых домов резко выделялись черные фигуры жандармов на гнедых лошадях. Вдоль прямой, как стрела, улицы у каждого дома стояли запряженные сани. От саней до дома и обратно сновали женщины, выносили аккуратно завязанные узлы с одеждой; пышные синие юбки, торчавшие из-под коротких полушубков, заметали нерасчищенный снег. Мужчины, все в черном, в хромовых сапогах с галошами, тащили к возам сундуки с домашним скарбом, осторожно ступая по скользкой, натоптанной бесконечным хождением дорожке. Сгрудившиеся в кучки дети, укутанные в большие клетчатые шали, смирно стояли у телег в ожидании команды.

Дом Курта был от кирхи самым первым. Через распахнутые ворота виднелся навес для сеялки и молотилки, сеновал и большой яблоневый сад, растопыривший во все стороны голые ветки. Дверь в коровник была открыта, оттуда неслось протяжное горестное мычание.

Конный жандарм, маячивший посреди двора между сеновалом и скотником, покрикивал:

– Живее! Хватит уже таскать! Лошади не потянут! Накопили добра, немчура проклятая!

Выселяют, понял Баатр. Он уже хотел развернуть коня и уехать от беды подальше, как его заметил жандарм.

– Эй, ты чего здесь крутишься? А ну-ка подъехай ко мне! Кто такой? Откуда будешь?

– Чолункин Баатр с Васильевского, – представился Баатр. – Мировой судья.

Жандарм расхохотался.

– Мировой, говоришь? Тут твои услуги не надобны. Немцам сам государь император судья. Говори честно, зачем приперся?

– Водки хотел купить, – простосердечно признался Баатр.

– Водки? – удивился жандарм. – Что, у него водка есть? – ткнул рукояткой нагайки появившегося в дверях Курта. – Да ты мало того что шпион, ты еще и спекулянт! – обрушился жандарм на оторопевшего при виде Баатра немца.

– Я не есть шпион! Я не есть спекулянт! Я фсял его землю в аренту по справетливой цене! – стал отпираться Курт.

– А, вон оно что! – понял ситуацию жандарм. – Ну что ж, калмык, радуйся! Земля теперь тебе обратно отойдет. А водка – мне. Замерз я тут как собака! Эй, Ганс, или как там тебя, тащи сюда водку! А то сундуки-то твои поскидаю с саней!

Курт торопливо скрылся в доме.

– Слышь, калмык, может, ты и за водкой приехал, только я тебя упредить должон: дом грабить не смей! Это теперь казенное имущество. Сюда беженцев заселют. Если чего стянешь – на Урал вслед за ними загремишь, понял?

– Я? – растерялся Баатр. – Я чужого добра отродясь не брал! Мне хуторской табун сколько лет доверяли!

– Ну гляди!

Из коровника опять раздалось протяжное мычание.

– Ваше высокоблагородь, а животину куда ж? С собой, что ли, заберут?

– С собой не положено. Он должон был скотину загодя продать.

Курт вернулся, неся в руках четыре бутылки белоголовки.

– Это фсё! – решительно заявил он.

– Пойдет! – Жандарм запнул бутылки и принялся распихивать их по карманам. – Давай уже закругляйся с погрузкой. До ночи надо на станции быть. Все воскресенье на вас, чертей, угробили, даже лба не перекрестили, прости Господи! – Жандарм обратился к колокольне и осенил себя крестным знамением. – Слышь, Ганс, тут калмык интересуется, чего корову-то не продал?

Курт злобно уставился на Баатра.

– Купить хочешь?

– Да я бы, может, и купил, – смешавшись, пробормотал Баатр, – да у меня всего трешка.

– А ты в аренту фозьми! – язвительно предложил Курт. – Я назат – корову назат! А я скоро назат! Потому что этто не закон – человека его сопственности лишать! Не закон!

– Ишь ты, не закон! – передразнил жандарм. – У нас закон как дышло: куды повернут, туды и вышло! Бери, калмык, корову, пока я добрый!

Курт жандарму не ответил, крикнул что-то по-немецки жене, усаживавшей детей в сани. Та распрямилась, посмотрела на жандарма, на Баатра, поджала губы, поправила сбившийся чепец и, высоко подняв юбку, зашагала к коровнику.