Исследовательский подход – менее бурный, менее опасный, но вместе с тем он чрезвычайно прилипчив в смысле того, что угнетает вас. Вы оказываетесь постоянно связаны по рукам и ногам. Делаетесь всё тяжелее и тяжелее. Не принимаете ничего, если оно не доказано логически, вплоть до того, что логика доставляет вам удовольствие, открытие доставляет вам удовольствие. В определенных невротических интеллектуальных состояниях ума все основано на боли и удовольствии. Если ваше открытие приносит удовольствие, вы принимаете его как шедевр. Если же открытие или логический вывод не приносят вам удовольствия или победы, вы чувствуете себя побежденным. Такое водится за некоторыми преподавателями в колледжах: если обсуждать их больное место в каком-нибудь предмете, если возникает хотя бы намек на употребление некоторых слов, поскольку весь их мир зиждется на словах, на словесных конструкциях, они чрезвычайно расстраиваются или обижаются. В смысле извлечения логических выводов все это основывается на удовольствии и боли. Однако исследователь не заявляет, что получил духовный опыт, как сделал бы тот, другой человек. Более того, исследователь побоится получить какой бы то ни было настоящий опыт того, чему учит; он не отдастся ему вовсе. Он может быть профессором медитации, но поучаствовать в сидячей практике не отважится, потому что это не доставляет удовольствия и ни к каким логическим выводам для его трудов или исследований не приведет.

У.: Если действительно учишься очень прилежно, есть ли какая-то сознательная власть над получаемыми переживаниями? Оно разве не просто происходит с тобой? Бывает ли так, что продвигаешься чересчур быстро?

Т. Р.: Такое, конечно, бывает, но это не значит, что нужно от всего отказаться. В смысле, все время есть некая равновесная закономерность. Весь вопрос в том, насколько вы открыты. В ту минуту, когда вы делаете первый шаг на пути, если есть пространство для различных предложений, если вы гибки и не слишком серьезны или рьяны, найдется и пространство для исследования, конечно. Но как только человек начинает определяться с тем, что все его поступки – вопрос жизни и смерти, истребления или исцеления, – как говорится, «публикуй или пропадай» – тогда это саморазрушительно. Все индивидуально, обобщать тут не получится.

У.: Когда начинаешь двигаться по пути, можно ли проверить себя, не обманываешься ли ты все время насчет собственной серьезности и рьяности, чтобы они не стали ловушкой?

Т. Р.: В целом, если оставлять некоторый промежуток между действием и размышлением, это естественный процесс, всегда предсказуемый. В этом случае возникнет однозначный опыт настоящего понимания себя как такового и того, что вы пытаетесь сделать, – иными словами, вас как притворщика и вас как невинного ребенка. Это будет вполне очевидно – если между поступком и мыслью вы оставляете промежуток или пространство. Процесс будет вполне естественный.

Человек может быть убежден, что он обрел что-то, чего на самом деле не обрел. И если с таким человеком поговорить, он, возможно, поведет себя так, будто не сомневается в себе вообще. Он задавит ваши сомнения на его счет: его достижение безусловно, оно совершенно состоятельно, а сам он – копилка знаний, он знает, что делает. Но сам факт того, что он подавляет любые сомнения, означает, что в чем-то некая тонкость не вполне на своем месте. Может сложиться так, что, если мы не до конца честны с собой, если оставляем себе некое пространство, мы тут же поймем, что утонченный самообман неизбывно присутствует. Даже если у вас много сил, могучая воля на то, чтобы превозмогать эти препятствия, вы все равно это поймете. Все равно будет очень тонкое, но очень острое, очень хрупкое и пронизывающее понимание: что-то не совсем так. Это первичное здоровье ума, оно есть всегда и неизбывно. Это исконное здоровье ума действительно позволяет вам применять и скорость вашу, и давление, скажем так. Так происходит все время, постоянно.

У.: Я бы хотел узнать, как оно устроено – это пространство между действием и мыслью. Речь о том, что мы думаем о действии, а затем его выполняем?

Т. Р.: Когда я говорю о пространстве, речь не о том, чтобы вы медлили между замыслом и поступком. Это фундаментальное понимание того, что, для начала, это не война. Никто не проигрывает, никто не выигрывает. Есть время быть открытым. Это не обязательно означает, что нужно замедлять шаги и опаздывать на полчаса на собеседование; все не так буквально. Но будет некое чувство приволья или простора, чувства, что вы можете себе позволить быть тем, что вы есть. Вот правда, вы можете себе позволить быть тем, что вы есть. Вам может показаться, будто вы одни и с вами никого, но это само по себе вполне хорошо. Уединение – это хорошо, потому что вы действительно то, что вы есть, в чистом виде то, что вы есть. На вашу территорию никто не вторгается, никто не пользуется ею в своих интересах. У вас есть свое пространство; у вас есть свое место. Это очень определенная штука: вы одни и можете позволить себе быть тем, что вы есть, торопиться туда незачем. Это фундаментальное пространство, пространство первичное – предельное, основополагающее пространство.

У.: В обычной жизни человек, как правило, не может себе позволить быть тем, что он есть, или поступать так, как ему хочется, для себя самого, потому что это связано со многими другими людьми и может получиться очень эгоистично.

Т. Р.: Дело не в том, что нужно ставить себя в центр. Если вы можете себе позволить быть тем, что вы есть, это само собой означает, что вы способны принять других как своих гостей. Поскольку земля, по которой ступают ваши гости, безопасна, никто сквозь половицы не провалится. Это крепкий, добротно выстроенный дом, ваш собственный дом, и людей в нем можно принимать с радушием. Им там уютно, люди чувствуют себя желанными гостями, а потому со своей стороны им и сопротивляться больше незачем. Это взаимопонимание. Видите ли, люди в целом улавливают определенные психические вибрации, которые вы выдаете наружу, и прежде чем вы обменяетесь словами, происходит некая встреча двух психик. Так происходит непрерывно.

У.: Не могли бы вы развить мысль о важности изучения шести состояний бардо в связи с медитативным переживанием?

Т. Р.: Вам незачем стягивать их воедино: это один и тот же опыт. Однако шесть видов бардо – это переживания вне медитации, аспект медитации-в-действии. Сидячая медитация – бытование, способ бытования в открытом пространстве, так возникает чистый белый холст, чтобы на нем писать картины. То есть они друг друга дополняют.

У.: Как говорит Эванс-Вентц в «Тибетской книге мертвых»[4], разнообразные книги мертвых есть во многих культурах. Описываемые в этих книгах переживания – это вдохновенные притчи или же действительный опыт и мы тоже можем его получить?

Т. Р.: Видите ли, все древние традиции, будь то египетская, или тибетский бон, или японский синтоизм, или китайский даосизм и прочие, – все уделяли изрядное внимание процессу роста. Процесс роста – это рождение, а также возникновение бутонов, цветение, распад, превращение в семя, падение на землю, воспроизводство в виде другого растения, и затем весь цикл четырех времен года, непрерывно. Поэтому, раз человеческая жизнь – той же природы, с нею обращались в точности так же. Само понятие о процессе рождения и смерти насыщали громадной священностью. Не думаю, что это явление слишком уж интеллектуальное, философское или религиозное, оно гораздо более приземленное – единение с фактами жизни, с этим процессом роста.

Например, в бон, тибетской добуддийской традиции, говорят, что время смерти и время рождения должны совпадать. Это подводит черту под процессом рождения и смерти – он включает в себя климат, время, место, ориентацию тела относительно сторон света, неповторимое сочетание родителей и прочей родни, а также сколько народу собралось, сколько мужчин, женщин или детей. Все это собрание порождает картину полной завершенности. Они очень приземленные люди. Это довольно сильно отличается от того, как с этим же предметом обращаются современные оккультисты. Тут все очень земное, нет места галлюцинациям или воображению. Со всем обращаются в пределах традиции и переживаемого текущего опыта.