Помнится, прошлым летом, когда сработала скрытая сигнализация и менты нарисовались через десять минут, он был в форме и так сыграл старшего по званию, что наряд с извинениями ретировался, а они закончили дело. Другой раз во время отдыха в санатории он две недели изображал молодого директора крупного треста. Переспал со всеми симпатичными сестричками и отдыхающими дамами, перезнакомился с кучей хозяйственников, среди которых попалась парочка не афишировавших себя деловых из Краснодарского края. Он их быстренько раскусил, втёрся в доверие, и одного они потом бомбанули на десять косарей. Второй, правда, по непонятной причине накатал заяву, хотя на самом статей было – как вшей на барбоске, и им пришлось срочно рвать когти. Может, у них там менты прикормленные, в этой Адыгее? Он вспомнил, как они всю ночь ехали, распластавшись на куче гравия в открытом грузовом вагоне, а на дворе был не май месяц, и его передёрнуло. Но не ошибается тот, кто ничего не делает.

Взгляд снова упал на партнёра, Болт уже откровенно пускал пузыри, его тяжёлое лицо обмякло, нездоровая пористая кожа сально блестела. В отличие от Артиста, он в свои тридцать два года имел уже три ходки, при этом не заработав особого авторитета. Оказалось, что недюжинной физической силы и даже «правильных» статей для этого недостаточно. А нужны ещё и быстрая соображалка, и хорошо подвешенный язык. С этим у второгодника Болта, ушедшего в зону прямо со школьной скамьи, была напряжёнка. Вот он и вяжется везде за ним, не гнушаясь подать-принести и купаясь в лучах его славы. Недалёк, зато верен как собака – в огонь и в воду за ним пойдёт, не раздумывая. Такие торпеды тоже нужны.

Так думал Артист, развалясь на сиденье и даже не подозревая, что именно Болт является тем самым лезвием в арсенале Севера, которое призвано под корень укоротить его амбиции по первому же сигналу главаря. Север даже научил Болта нехитрому, но очень эффективному удару ребром ладони сзади в основание шеи. Учитывая тяжесть медвежьей лапы Болта, шансов сохранить сознание и дееспособность у потенциальной жертвы не было. Ну а пока сигнала не поступало, одна из шестёрок в пёстрой колоде опытного вора подробно информировала того обо всём, что делал и говорил его же звёздный крестник.

Болта трудно было упрекнуть в ошибочности выбора – несдержанный и безрассудный, хотя яркий и фартовый Артист постоянно искал и безошибочно находил приключения на свою и окружающие жопы, в то время как за внешне спокойным, неспешным, но быстрым в деле и обладающим звериной чуйкой Севером было как за каменной стеной. К тому же он по секрету обещал со временем короновать Болта, что, конечно, было бредом сивой кобылы, но недалёкого претендента сия мысль сильно грела – он же совсем иначе воспринимал себя, нежели выглядел со стороны. Зато в подробностях представлял, как заезжает «на тюрьму» в новом качестве, как смотрящий обсказывает ему ситуацию, сдаёт дела, как выделяют ему одноярусную шконку у зарешёченного окошка под потолком и как он распределяет «грев» за первым столом.

Странно, но в своих мечтах Болт представлял себя именно в тюрьме, а не на свободе, хотя любой работяга на воле живёт не в пример сочнее и вольготнее, чем самый авторитетный блатной в зоне, а тем более в «крытке». Наверное, это обстоятельство было связано с тем, что он подспудно чувствовал, что в нормальном человеческом обществе не выдерживает ежедневной интеллектуальной конкуренции с другими людьми, даже в элементарных бытовых вопросах. Это было неприятное чувство собственной ущербности, и в зоне он обычно купировал его, издеваясь и унижая тех, кто выделялся умом, но не силой, получая странное удовлетворение от беспомощных попыток своих жертв понять и устранить причину совершаемого над ними насилия. Издеваясь над умниками, он словно возвышался в собственных глазах и удовлетворял потребность в самоутверждении, недоступном ему на воле.

Это была ещё одна веская причина, по которой он фактически стучал на своего партнёра по блатному ремеслу – тот был однозначно и бесспорно умнее, удачливее и брал от жизни недоступное Болту. Он мгновенно, не прикладывая никаких усилий, располагал к себе самых разных людей, от швейцара в ресторане до начальника в большом кабинете. Он был своим среди людей искусства, накоротке общаясь с известными актёрами и людьми из телевизора. Женщины, и прехорошенькие, вешались на него пачками, и однажды Болт даже видел известную актрису, мечту всех советских мужчин, как ни в чём не бывало выходящую утром из гостиничного номера Артиста. Сам же Болт с трудом получал женскую благосклонность даже за деньги. Но больше всего его разозлило, когда очень авторитетные воры чуть не короновали Артиста прямо в Бутырке. Сами! Без всяких подковёрных интриг и подготовительных делишек. Взяли и предложили. И кому? Молодому баклану, не отсидевшему и года! Как такое может быть? Вот он, Болт, три ходки имеет и даже за хатой не смотрел ни разу, а тут практически первоход, и сразу в дамки. Север тоже тогда опешил, мягко говоря. И написал не очень лестную маляву. Но на неё не обратили внимания! В итоге Артист сам грамотно съехал с предложения, чем окончательно добил немногих, но авторитетных оппонентов и только укрепил уверенность остальных, что достоин ранга. Достоин, но по высоким идейным соображениям решил повременить. Вот такая несправедливость в жизни.

Но ничего, он её исправит, как только представится возможность.

Красный виноградный лист, оторванный неожиданным порывом уже прохладного, но всё ещё мягко обволакивающего, баюкающего томящееся сознание ветерка, застрял между прутиками отходящей, густо пахнущей розы. Он бился, парусил, не в силах преодолеть частокол мелких колючек, и неистовство его упорства напомнило человеку собственную жизнь.

Вот так же преисполненный слепой веры когда-то он шёл напролом, испытывая восторг от всё новых препятствий, складывая мозаику из преодолений. Сознание затуманилось, готовое услужливо перенести его в щемяще-терпкое прошлое, но он остановил сладкий поток.

Ветерок закрутился в ветер, смело поменял направление, и вот уже красный флажок отброшен в лужу на асфальте, гордо скользит по поверхности, забыв недавнюю цель. Не так ли и он? Спешил и забывал, в упоении процесса не успевая, не удосуживаясь видеть суть. Некогда. Быстро. Ещё быстрее. Показалась финишная ленточка. За ней овации и эйфория. Стоп! Это же не та ленточка и не тот финиш. Чёрт! Но поздно менять направление. Здесь было короче. Иначе не сорвёшь никакую. Овации, и чёрт с ним, что аплодируют не те. Листок набрал влаги и, отяжелев, прибился к берегу, больше не напоминая флибустьерскую бригантину. Совсем как он.

Вздох непроизвольно получился долгим. Тяжёлые плечи медленно поднялись и опали, грузно придавив человека к скамье. Когда-то он гордился своими плечами. А сейчас подумал: пустое. Он устал. Устал от пустоты внутри и насыщенности вокруг. Непростительно, что за столько лет не удосужился задуматься: зачем всё это? Не ври – задумывался. Но ответ был прост и нелицеприятен. И сознание отказывалось впустить внутрь неказистую правду, нагромождая поверх неё слои вычурных оправданий.

Ветер, словно устыдившись неуместности и преждевременности собственного буйства среди окружающего покоя, лениво покачал тяжёлую виноградную гроздь и скользнул за воротник модной рубашки, приятно охлаждая сильную шею. Если бы можно было так же просто охладить и успокоить боль внутри…

Он тяжело поднялся, хотел сделать шаг и… проснулся. Мирно тикали ходики, успокаивая бегущее куда-то сердце. Рядом тихо посапывало тёплое женское тело. Он прислушался к себе: непонятная тоска, сковавшая сознание во сне, постепенно отпускала. Но он не принял соблазн списать её лишь на неприятный сон и потянулся сознанием за ускользающими ощущениями, пытаясь вытащить их в мир бодрствования, дабы подвергнуть трезвому анализу. Получалось плохо, что-то важное, так очевидное во сне, наяву растворялось, теряя безошибочность суждений и ясность оценок. Не впервой он оказался на перекрёстке совести – очевидного источника всё чаще накатывавшей тоски, вправо и влево вели накатанные колеи, вперёд – едва заметная, давно заросшая тропка. Своенравный мозг в этот раз не стал привычно сворачивать и упрямо пошёл сквозь бурьян. А на слабые попытки удержать презрительно бросил: