– Привет! – как будто они хорошо знакомы и виделись буквально вчера.

– Привет! – она смутилась, чего с ней сроду не бывало.

Он по-хозяйски, не спрашивая, забрал тяжёлую сумку с продуктами из её руки и пошёл рядом. Стало неожиданно хорошо. Они шли молча по направлению к трамвайной остановке, и казалось, она готова так идти вечно.

Но вдруг он, словно спохватившись, негромко свистнул. В темноте у обочины зажглись фары, и такси с жёлтым огоньком плавно подкатило прямо к ним.

– Прошу! – он галантно открыл перед ней заднюю дверь, и она безропотно села. Сам он сел впереди и, обернувшись вполоборота, мягко поинтересовался: – Нам куда?

– Хавская, 26, – сказала и снова смутилась – да что же с ней такое? Она буквально не узнавала себя и, будто желая компенсировать собственную робость, с вызовом добавила: – Это общежитие!

Таксист буднично заметил:

– Я знаю, приходилось возить. У вас там одни женщины проживают – прямо цветник.

Её почему-то задело это замечание. Впрочем, таксисты никогда не отличались деликатностью – вот и этот оказался не исключением.

– Фёдор, включи музыку, – он сказал это негромко и спокойно, тем не менее водитель суетливо начал крутить тумблер настройки, пока не попал на нужную волну.

Салон залила приятная расслабляющая музыка. Снаружи струились тёмные, плохо освещённые улицы, мокро блестели редкие машины. Там было холодно и стыло. Внутри же тепло и уютно.

Она никогда не слышала, чтобы пассажир так уверенно разговаривал с таксистом. Таксисты – особая каста, наглые, самодовольные, хорошо зарабатывающие мужики – обычно снисходили до общения с пассажирами: «Занято!», «В парк!», «В Чертаново не поеду!», в лучшем случае «Куда?» или «Трёшник!» – вот их обычный лексикон. Так было всегда, но не сегодня. Фёдор вёл себя подобострастно по отношению к её новому знакомому. Кстати, она даже не знает, как его зовут. Да кто же он, в самом деле? Немолодой – под тридцать, высокий, красивый мужик. Карие, спокойные, очень уверенные глаза, на подбородке ямочка, которая смягчала жёсткое выражение волевого лица. Улыбка же просто обезоруживала. Откуда-то она знала, что улыбается он нечасто, но вот ей – улыбается. И это окрыляло – больше, чем похвала, больше, чем комплимент. Такому не зазорно покориться, более того – радостно. Неужели дождалась? Неужели всё было не зря?

– Приехали! – грубое и неуместное слово вырвало её из очарования грёз.

За окном – мокрый облупившийся бок ненавистной общаги. Она представила, как шла бы от трамвайной остановки под противным дождём этими тёмными проходными дворами с тяжёлой сумкой в руках. Позади – трудный день, впереди – заклятые соседки, общая кухня, рутина, безнадёга. А сейчас всё изменилось, потому что он повернулся к ней и улыбка осветила его лицо.

– Федя, погуляй немного.

Немыслимо! Таксист, ничего не сказав, безропотно покинул свою машину, нырнув в холодную промозглость, и они остались наедине друг с другом. Нет, ещё была музыка! Она незримо, но объёмно заполняла этот маленький мирок, сокращая и без того невеликое расстояние между ними. Его глаза будто гладили её лицо. Он молчал, но это было великолепное молчание. Он молчал, как умеют молчать латыши, – говоря глазами, как не может сказать язык. В эту минуту он мог сделать с ней всё что захочет – она ни в чём не отказала бы ему. Он это чувствовал, но лишь протянул руку и погладил её по щеке.

Она прильнула к этой руке, и тёрлась о неё щекой, и готова была целовать её, но он мягко отнял руку и сказал севшим голосом:

– Мне пора сейчас, извини.

Видно было, что ему нелегко дались эти слова – он был живым человеком, который очень хотел, но не мог остаться. Она послушно кивнула. Он вышел, открыл ей дверь, подал руку. Холодный ветер обдал разгорячённое лицо. Они дошли до подъезда, сумка вернулась хозяйке.

– Мне нужно уехать. Может быть, на неделю, а может – на месяц. Ты будешь меня ждать?

Будет ли она ждать?! Неделю? Или месяц? Да она всю жизнь будет его ждать! Но она просто кивнула. Он всё понял, быстро повернулся и, не прощаясь, пошёл к машине. Хлопнула дверь, рыкнул, заводясь, мотор, и вот уже красные огоньки габаритов растворились в пелене дождя. Она так и не узнала, как его зовут…

Артист был в ярости. Он проигрался в пух и прах. Его агрессивная и вспыльчивая натура требовала выплеснуть эмоции, но на катране этого нельзя было делать. Каким дерзким и отвязным он ни был, но понимал, что не здесь и не сейчас. Катран был нейтральной территорией – все споры и разногласия оставались за бортом. Нарушить это перемирие означало противопоставить себя криминальному миру всего Союза, поэтому он молча поднялся и, играя желваками, пошёл к выходу.

Выйдя из люкса сочинской «Жемчужины», он заглянул в соседний номер, где забрал свою волыну, и направился прямиком в кабак. Смешно сказать, но денег не было даже на ресторан. Однако о таких мелочах он никогда не задумывался. Вчера утром, когда он приземлился в аэропорту Адлера, у него было на кармане десять штук – аккуратная пачка новеньких хрустящих сторублёвок, с лысым Лениным на каждой, в банковской упаковке. Это была его доля с последнего «дела» – питерского ювелира. Деньги «жгли ляжку» и требовали устроить «аккуратный бордельеро». В Москве он с большим трудом удержался, чтобы не отодрать шикарную «соску» прямо в машине – у него были на неё особые планы. Поэтому, выйдя из здания аэропорта и сев в такси, он первым делом велел отвезти себя к «маме Вике». Там, в частном доме с небольшим садиком, славящемся среди посвящённых роскошными и дорогими девочками, он прилично нажрался и прокувыркался с Маринкой до следующего утра. Сейчас с отвращением вспоминал, что, кажется, даже рассказывал ей, как верещал этот толстый еврей-ювелир, когда его «культурно» просили поделиться неправедно нажитым. Никогда с ним такого не было, чтобы распускал помело с марухой. Ну да ладно, проехали, она пасть не раскроет, знает, что за это бывает. Потом похмелился и как был, не спавши, поехал шпилить фишку. А здесь попал на братьев Самвела и Тиграна. В трезвом уме с ними никто не садился играть. Ему же было море по колено – казалось, что фарт не кончится никогда.

Кончился, и очень быстро. Вместе с деньгами. Почти десятку он проиграл за несколько часов. Хотел было поставить волыну, но старый Рашид сказал, что у него ремесло на кон не ставят. Когда он гневно вскинулся, толстый добродушный узбек дружески обнял его, что-то миролюбиво пошептал на ухо – он даже не разобрал слов, но ярость улеглась, и он снова смог себя контролировать. Мудрый человек – Рашид, всю жизнь «катает», такого насмотрелся. И то сказать, угомонить его – Артиста, утихомирить его необузданный нрав – таких людей найдутся единицы. Только потому и живы до сих пор братья-армяне. То, что он сдал пистолет в «предбаннике», роли не играло. Его потому и прозвали Артистом – в честь Брюса Ли, – что он мог голыми руками уложить и одного, и двоих.

Однако надо вмазать!

– Эй ты, иди сюда! Бутылку коньяка и пожрать. Как тебя там? Владимир? Ну надо же! Значит так, Вова, через минуту я пью и закусываю, и будет тебе счастье. Ты всё понял? Вперёд!

Через полчаса Артист отяжелел, веки сами закрывались. В нём боролись две чисто физиологические потребности – нестерпимо хотелось спать и при этом дать кому-нибудь в морду.

Словно в тумане, нарисовался метрдотель:

– Уважаемый, не изволите ли пойти отдохнуть? Вот ваш ключ, окна прямо на море. Про ужин и номер не беспокойтесь, вы – гость Рашида! Может быть, девочку пригласить?

Его прямо под руки отвели до кровати. Последней мыслью на сегодня было: «Вот же мудрый узбек, потому и живёт так долго!»

К обеду следующего дня его разбудил солнечный луч, сначала приятно ласкавший небритую щёку, а потом бесцеремонно перепрыгнувший на припухший глаз и заставивший сознание неохотно вернуться из путешествия во времени, где маленький тщедушный мальчик сначала мучительно убегал от кого-то невидимого и потому ужасного, а потом, отчаявшись, дал клятву стать самым сильным и больше никогда не убегать.