На полатях лежали ребятишки. Слушая взрослых, они боялись пошевелиться. Долго еще будут ребятишки между собой обсуждать ватажные дела и завидовать старшим. А подрастут, и сами расправят крылья.

Третий день крутила непогода. Доброга зашел в дом, где Заренка коротала время с братьями. Староста, весь в снегу, весело выбирал сосульки из бороды. С ним в избе сразу стало тесно и шумно.

Хозяйка по обычаю поднесла гостю ковш с брусничным пирогом на заежку. Доброга пил без опаски. У него голова крепкая, держаный хмельной мед ему придавал силу. Он запрокинул голову и вылил в себя мед, как в кувшин.

Крякнул и пошутил с невеселой Заренкой:

– Что ты, девонька, завесила глазки ресницами? Не печалься. Братцы вернутся и тебя, как боярышню, оденут соболями и бобрами. А осядут на новом месте, так ты приходи к ним. Они будут большими владельцами, поставят широкие дворы, а тебе приготовят доброго и богатого-пребогатого жениха!

Девушка не отозвалась, и Доброга не потребовал ответа. Он знал женское сердце. Не вышло сразу, и не приставай, не нуди, заводи другую речь. Девки, как жеребята: взбрыкнет – и ищи ветра в поле. Он расспрашивал Сувора и Радока, какое ремесло они знали, как умели владеть оружием, как охотничали кругом Новгорода, как ловили рыбу. Хорошие парни, о них ничего, кроме хорошего, не скажешь. Одно слово – Изяславовы. Беседа сошла на охотницкие были. Доброга говорил, не глядя на Заренку, но чувствовал, как девушка его слушала. Ватажный староста не ошибался. Заренка не встречала людей с таким ярким, будто дневной свет, словом, как Доброга. Он говорил, а она как видела все. Она невольно сравнивала Доброгу с молчаливым Одинцом, и тот отступал, казался мальчиком рядом со зрелым мужчиной.

Ватажный староста не красил повольницкую жизнь. Он не забывал сказать о мелкой мошке – гнусе, которая точит живую кожу, лезет в рот и в нос, не дает дышать. Воды не напиться: пока успеешь донести к губам ковшик, мошка уже плавает поверху, как отстой сливок в молочном горшке. Лесной комар летит тучей, застилает небо, и его рукой не отмахнешь. В начале лета от комариных укусов у человека отекают руки, шея, лицо. Но потом привыкаешь. Комары жалят по-прежнему, а опухоли нет. А лесные речки только и подкарауливают человека, чтобы утопить. Омуты, бочаги, колодник…

Сувор и Радок согласно кивали. Знаем, мол, не боимся.

– Слышишь, как? – спросил сестру Сувор.

– Не все же по ровному ходить, – коротко ответила Заренка.

Как будто ничего не слыхав, Доброга продолжал рассказывать о ловлях и охотах, о звериных повадках. Он передавал сказания о медведях, которые похищали баб и девушек и усыпляли их корнем сон-травы, чтобы они не могли зимой убежать из берлоги. Он рассказывал о схватках с коварной рысью-пардусом, о поединках с медведями и летом и зимой. Говорил о том, как он четыре дня ходил по следу медведя, который погубил в Черном лесу его товарища, и как в отчаянной борьбе со злобным зверем отомстил за друга.

Он разгорелся, но соблюдал свою честь: не привирал и не придумывал. Мало ли он повидал! Если все вспомнить, ему одной чистой правды хватит на всю долгую зиму.

Он собрался уходить, и Заренка вышла за ним. За дверью, с глазу на глаз, девушка спросила ватажного старосту:

– Не прогонишь меня от ватаги, если я с вами пойду?

Доброга усмехнулся:

– Не боишься, что тебя медведь украдет?

Девушка вспыхнула и топнула на старосту ногой:

– Не смей, не пустоши́! Другую украдет, а я не дамся! Дело говори!

У Доброги пропал смех. Он протянул к девушке руку, будто о чем попросил, и тихо сказал:

– Не в шутку говорю, а в правду, по чести. Трудно будет нам, трудно…

– Мне – не трудно, – отрезала Заренка.

Староста взглянул, точно ее увидел в первый раз:

– Что же, иди. Я не препятствую.

Он вышел на улицу. Пусто, темно, вьюжно. Все живое попряталось, собаки и те молчат. Вымер пригород. Снег сечет лицо, а Доброге радостно, ему непогода – ничто! Он потянулся, расправился. Он чувствовал свою силу, будто совсем молод, будто прожито не сорок лет, а двадцать и по жизни еще не хожено, будто в его жизни все может быть наново, и все – в первый раз.

Эта девушка, Заренка, родилась на свет не для шутки и не для легкой забавы. Такая и сильного согнет, и на вольного наденет путы. И – ладно!

Ватага, пережидая непогоду, отсидела в Ладоге три дня. К вечеру третьего дня метель прекратилась, небо прояснилось, и по улицам прошли старосты с криком:

– Сбирайся! Выходи!

Навалило рыхлого, пухлого снегу. Под ним залегло озеро Нево с зелеными водами, с бездонными ямами, со скользкими скалами, с серыми и желтыми песками.

Ватага выползла на озеро, построились и тронулись. На ровном снегу не было следа, повольникам пришлось пробивать первую дорогу на Свирь-Глубокую.

Погляди на серых гусей в их высоком полете. Сильные птицы тянут дружным косяком и беспрестанно меняются. Кто летел в острие клина, отстает, уступая свое место другому. Видно, и в небе, как в снегу, приходится пробивать путь, и умные птицы делят труд.

Ватага полетела по озеру, как гусиный табун. Впереди трое повольников на широких лыжах пахали борозду. За ними трое других припахивали, а за теми остальные уминали и накатывали доплотна. И обоз катился, как по улице. Лошадкам было только и труда, что пятнать копытами твердую дорожку.

Новгородцы умели ходить зимой, и им не были страшны никакие снега. Чем больше бывало в ватаге людей, тем скорее она бежала.

Головные менялись в очередь. Соскакивая с ходу в снег, они пропускали лыжников и, став перед обозом на умятый след, отдыхали на легком ходу, пока вновь не оказывались в голове. Со стороны казалось, что ватага бежит бегом, а по сторонам все стоят и стоят столбиками люди.

После вьюги мороз крепчал. Пройдя ночь, утром ватага остановилась перевести дух. Шапки, бороды и длинная шерсть на лошадях заиндевели. Над ватагой стелился туман. Солнышко поднялось красноватое, как желток печеного яйца, и в дымке. Видно, и его морозец пощипывал за ясное личико.

На полудне легла темная полоса – лесистый берег озера. А впереди острый глаз мог различить сизое облако – губу глубокой реки Свири. На левой руке сплошь до самого неба стелился снег. Все белым-бело, засыпано серебряной пылью с синими искорками. Нет, не всё.

– Глянь-ка! – показывал один из бывалых людей молодому парню. – Видишь?

Парень смотрел, сомневаясь, и спросил:

– Там? Чернеется. Не то рукавичку кто на снег бросил?

– Рукавичка!.. Такая рукавичка будет с тебя ростом. Это водяная свинья – нерпа вылезла подышать. До нее знаешь сколько ходу будет? То-то!

Повольники переговаривались, отдыхая, и Нево не молчало. Вздохнуло, и издали пошел гул. Ближе и ближе гудело, под ногами треснуло и смолкло.

Это во сне с боку на бок повернулся Невский Водяной, от него пошла волна и качнулся лед. Старому чудится Весна.

Придет тепло, разломает крышку, и озеро поцелуется с вольным ветром. Заиграет оно, забьется волной, поднимется пеной, а в пене и сам Пучеглазый запрыгает, распустит зеленые волосы, зашлепает щучьим хвостом и перепончатыми лапами. Ему буря люба. Хитрый. Играет, а сам зыркает белесым глазом на небо, как бы и его самого невзначай не зашибло громом. Он ловок: молния чуть сверкнет, а он уже спрятался, на дне отсиживается. Спи до своего срока, Озерский Хозяин. Тебе еще долго придется отлеживать бока.

Нагоняя ватагу, от Ладоги по проложенному следу бегут люди. Отсталые. С ними и новые могут быть. Решили до срока никому отказа не давать. Пусть идут, показывают себя и знакомятся с коренными ватажниками.

Заренка идет с братьями. Они в Ладоге сказались родным, что девушка еще немного проводит парней. А на самом деле она переволила братьев и обошлась без разрешения Изяслава.

Родительская власть велика, и родительской волей, как сноп жгутом, держится семья. В роду дети слушаются отца и матери до собственных белых волос. Но вдали от глаз старших семейная связь горит соломой, молодые стремятся уйти от родного дома, и их ничем не удержишь.