Философ сидел совершенно неподвижно, опустив веки.

Александр остановился прямо перед философом и долго молча смотрел на него, в то время как тот ничем не выдавал, что замечает его присутствие, и ни на мгновение не открыл глаза.

Молодой царевич задавал себе вопрос, какие мысли текут под этим лбом, в этом мощном черепе на тонкой шее над хилым и изможденным телом. К чему пришел этот человек, проведя жизнь в исследованиях человеческой души, если теперь лежит голым в нищете у дороги, став объектом насмешек и жалости прохожих?

Эта гордая бедность, эта совершенная простота, это тело, желавшее встретить смерть нагим, как в момент рождения, взволновали Александра.

Хорошо бы рядом оказался Аристотель! Тогда Александр мог бы увидеть поединок этих двух выдающихся умов… Ему захотелось выразить старому философу свое восхищение. Но вместо этого вышла неловкая фраза:

– Здравствуй, Диоген. Перед тобой стоит Александр Македонский. Скажи мне, что тебе нужно, и я с радостью дам тебе это.

Старик открыл беззубый рот.

– Все, что угодно? – проскрипел он, так и не открыв глаза.

– Все, что угодно, – подтвердил Александр.

– Тогда отойди и не загораживай мне солнце.

Александр тут же отошел и присел сбоку на корточки, как проситель.

– Оставь нас наедине, – обратился он к Каллисфену. – Не знаю, скажет ли он мне что-либо, но если скажет, эти слова никто не сможет записать, друг мой. – (Каллисфен увидел, как у него загорелись глаза.) – Возможно, ты прав, возможно, это перевод добра, вроде сжигания дров ради продажи золы, но я готов отдать все, лишь бы узнать, что проплывает за этими закрытыми веками. И поверь мне: не будь я Александром, я бы хотел стать Диогеном.

Никто не знает, о чем они говорили, но Александр на всю жизнь запомнил эту встречу, и Диоген, возможно, тоже.

Два дня спустя Филипп со своей свитой отправился на север, в Македонию, и царевич поехал с ним.

Прибыв в Пеллу, царь начал подготовку к великому походу на Восток. Почти ежедневно он собирал военный совет, в котором принимали участие все македонские полководцы – Аттал, Клит Черный, Антипатр и Парменион, чтобы организовать военный призыв, экипировку и снабжение войск. Добрые отношения с Афинами гарантировали безопасность на море и перевозку войск в Азию македонским флотом и кораблями союзников.

Александр с головой погрузился в эту лихорадочную деятельность и, казалось, особенно не задумывался ни о беременности Эвридики, ни о тревогах своей матери, которая все слала сыну письма, когда он был в отъезде, или просила о личных встречах, пока он находился во дворце.

Олимпиада вела также интенсивную переписку со своим братом Александром Эпирским, чтобы обеспечить себе его поддержку: она, как никогда, чувствовала себя в своих палатах одинокой, отверженной и брошенной.

Царица думала лишь о своем печальном положении и говорила с приближенными только об этом. Будущее виделось ей в затворничестве, в полной изоляции. Она знала, что в тот момент, когда новая царица вступит в свои права, старую перестанут признавать на публичных приемах, и у нее не останется официальных случаев, чтобы принимать гостей и иностранные делегации, развлекать в своих палатах жен или подруг посетителей.

А особенно она боялась утратить свое личное влияние как мать наследника трона.

Александр не так тревожился – ведь он был окружен друзьями, каждый день демонстрировавшими ему свою преданность.

Кроме того, он пользовался глубоким и искренним уважением со стороны Пармениона и Антипатра, правой и левой руки царя, его отца, видевших его в деле как командира и как настоящего воина. Они знали, что, если власть перейдет в его руки, царство останется в надежных руках. Но на самом деле династическая ситуация была не такой уж спокойной: двоюродные братья Александра, Аминта и его родной брат Архелай, всегда могли получить поддержку в кругах знати, и только его сводный брат, недоумок Арридей, в данный момент не доставлял никакого беспокойства.

Дата женитьбы Филиппа официально была объявлена в начале зимы и, несмотря на то что все этого ожидали, явилась как гром среди ясного неба.

На всех произвела впечатление необычайная торжественность и пышность церемонии, которую хотел устроить царь.

Евмен, уже ставший главой царской администрации, сообщал Александру все подробности: имена приглашенных, расходы на наряды, яства и вина, приготовления, драгоценности новобрачной и ее сопровождения.

Александр старался не делиться с матерью этими известиями, чтобы не расстраивать ее еще больше, но Олимпиада везде имела глаза и уши и обо всем происходящем узнавала еще раньше сына.

Когда до великого дня оставалось уже совсем немного, царица получила от царя официальное приглашение принять участие в свадьбе, и такое же приглашение было направлено Александру. Оба понимали, что на самом деле это означает приказ, и мать с сыном безропотно приготовились принять участие в церемонии и последующем за ней пышном пиршестве.

Евмен проявлял чудеса, распределяя ложа и столы для приглашенных, чтобы избежать нежелательных контактов, которые неизбежно привели бы к ссорам и даже дракам. Вожди племен и македонские царевичи были более или менее отделены друг от друга, чтобы к тому времени, когда вино потечет рекой, так же не полилась бы и кровь из-за какого-нибудь неосторожного словца или неправильно понятого жеста.

Новая супруга, несмотря на заметные признаки беременности, была очаровательна в своем наряде со всеми атрибутами царицы. На голове у нее красовалась золотая диадема, а волосы были зачесаны назад валиком и заколоты золотыми шпильками с коралловой головкой. Ее затканный серебром пеплос украшала прекрасная вышивка, имитировавшая роспись по керамике, с изображением танцующих перед статуей Афродиты девушек. Голову невесты покрывала свадебная фата.

Александру в его роли наследника трона полагалось непосредственно участвовать в церемонии, а потом, во время пира, находиться невдалеке от отца.

Олимпиада же с женщинами своей свиты, напротив, расположилась в противоположном конце обширного пиршественного зала. Рядом с матерью предпочла остаться царевна Клеопатра, которая, как она сама признавалась, не очень хорошо ладила с Эвридикой – своей ровесницей.

Ложа расставили прямоугольником с четырех сторон, и только в глубине у правой стены оставили проход для поваров с блюдами, виночерпиев и слуг, вытиравших пол перед столами.

Флейтистки начали играть, и несколько танцовщиц закружились между столами посреди зала, внутри огромного пиршественного прямоугольника. Александр, не выпивший ни глотка вина, незаметно для матери не сводил с нее глаз. Олимпиада была прекрасна с надменным выражением на бледном лице и с ледяным взглядом; казалось, она выше всего этого гама, шума пьяных гостей, визга флейт. Оставленная супруга Филиппа была как статуя неумолимой богини мщения.

За все это время она не притронулась ни к еде, ни к вину, в то время как Филипп отдался всевозможной невоздержанности, оказывая недвусмысленные знаки внимания молодой жене, которая отгородилась любезными улыбками, и находящимся рядом танцовщицам. Так же вели себя и прочие сотрапезники, особенно македоняне.

Настало время тостов, и, согласно обычаю, начал тесть. Аттал был не трезвее остальных: он качался на ногах и, подняв полный кубок, расплескал вино на расшитую подушку и облил соседей. Заплетающимся языком он произнес:

– Пью за царственную пару, за мужественность супруга и красоту супруги. Да даруют им боги законного наследника македонского трона!

Тост оказался самым неудачным, какой только можно было придумать: он озвучивал ходившие среди македонской знати толки о неверности царицы и кровно оскорблял наследника.

Олимпиада смертельно побледнела. Все онемели и повернулись к Александру, который, побагровев, вскочил на ноги, охваченный приступом бешенства.

– Слабоумный! – крикнул царевич. – Сын собаки! А я кто, по-твоему? Незаконный? Проглоти все, что только что сказал, или я зарежу тебя, как свинью! – и обнажил меч, чтобы привести свою угрозу в исполнение.