Все они были раскрашены яркими красками и украшены металлическими фрагментами из бронзы и золота.

Рядом со святилищем, слева от входной лестницы, возвышалась бронзовая статуя – также творение Фидия, – представлявшая богиню Афину в доспехах, держащую в руке копье с золотым наконечником. Его сверкание было первым, что видели афинские моряки, возвращаясь в порт из дальних путешествий.

Но еще бо́льшие ожидания Александр связывал с гигантской культовой статуей внутри храма, тоже созданной гением Фидия.

Он вошел в храм тихими шагами, выказывая почтение к священному месту, обители божества, и оказался перед колоссом из золота и слоновой кости, о котором слышал чудесные рассказы с раннего детства.

Воздух внутри целлы[19] был насыщен ароматами, которые постоянно испускали священные курительницы, возжженные в честь богини. Все помещение было погружено в полумрак, так что золото и слоновая кость, из которых была сделана статуя, производили еще более магическое впечатление, поблескивая в глубине двойного ряда подпиравших крышу колонн.

Доспехи и пеплос до пят, а также начищенный шлем, копье и щит богини были из чистого золота; лицо, руки и ступни ног – из слоновой кости телесного цвета. Перламутр и бирюза воспроизводили зеленоватые глаза божества.

Шлем имел три гребня из конского волоса, окрашенного в красный цвет, средний поддерживал сфинкс, а боковые – два пегаса. В правой руке богиня держала образ крылатой Победы, большой – как говорили, в человеческий рост, – и, стало быть, статуя Афины целиком имела в высоту не менее тридцати пяти футов.

Затаив дыхание, Александр взирал на это великолепие и думал о славе и мощи города, создавшего его. Он думал о величии людей, построивших театры и храмы, отливших бронзовые и высекших мраморные скульптуры, создавших фрески чудесной красоты. Он думал об отваге моряков, за все эти годы добившихся бесспорного господства на море, о философах, проповедовавших свои истины в этих великолепных портиках, о поэтах, ставивших свои трагедии перед тысячами взволнованных зрителей.

Он ощутил, как его переполняет восхищение и волнение, и со стыдом вспомнил колченогую фигуру Филиппа, непристойно пританцовывавшего среди тел погибших при Херонее.

Александр посетил театр Диониса у подножия акрополя, осмотрел здания и монументы на большой площади, где была собрана вся память города. Но особенно его восхитила Расписная стоя с огромным циклом фресок о Персидских войнах работы Полигнота.

Там изображалась Марафонская битва с примерами проявленного героизма и бегун Фидиппид, примчавшийся в Афины, чтобы сообщить о победе, и тут же упавший замертво от усталости.

Дальше виднелись сражения Второй Персидской войны: афиняне, покидающие свой город и в слезах наблюдающие с острова Саламин за пожаром в акрополе и разрушением храмов. И грандиозное морское Саламинское сражение, в котором афинский флот разгромил персидскую армаду. Александр восхитился картиной, представляющей бегство испуганного Великого Царя, преследуемого черными тучами и бурными ветрами.

Ему не хотелось покидать Афины, это чудесное место, этот ларец сокровищ, где человеческий гений проявил себя с наибольшей полнотой, но чувство долга и поручения отца звали его в Пеллу.

Олимпиада несколько раз писала ему – поздравляла с победой при Херонее и рассказывала, как скучает по нему. В этой не до конца объясненной настойчивости Александр угадывал глубокое беспокойство, невыраженную тревогу. Он хорошо знал свою мать: эта тревога, несомненно, была вызвана каким-то новым событием или болезненной страстью.

Поэтому в первые дни лета вместе со своим эскортом Александр покинул Афины и направился на север. В Беотию он вступил в Танагре, знойным полуднем проехал вблизи Фив, пересекая равнину под палящими лучами солнца, а потом поскакал вдоль берега озера Копаида, покрытого густой дымкой.

Время от времени цапля, как призрак, медленно взмахивая крыльями, рассекала туман, покрывавший болотистые берега, и теплую сырость пронзали крики невидимых птиц. Двери домов и ворота были задрапированы черным, потому что многие семьи поразила смерть, унеся самых близких.

Через день, знойным вечером, Александр достиг Херонеи. Под мрачным небом новолуния она показалась ему городом призраков, и царевичу не удалось воскресить в памяти образы недавней победы, чтобы утешить себя. Жалобный вой шакала и рыдание сов напоминали о тревожных мыслях той полной кошмаров ночи в шатре под огромным одиноким дубом.

Отец не пришел встретить его, так как в Линкестиде встречался с вождями иллирийских племен, и юноша после захода солнца, можно сказать, прокрался во дворец, где был встречен Перитасом, который, обезумев от радости, бегал повсюду, катался по полу, скуля и виляя хвостом, а потом прыгнул хозяину на грудь и стал лизать лицо и руки.

Александр ласково освободился от него и направился в свои палаты, где его ждала Кампаспа.

Девушка выбежала навстречу и крепко обняла его, потом сняла с него запыленные одежды и долго, не спеша, нежными руками мыла в ванне его уставшее от поездки тело. Когда Александр вышел из ванны, Кампаспа стала одевать его, но в этот момент вошла Лептина. Она покраснела и опустила глаза.

– Олимпиада хочет, чтобы ты как можно скорее пришел к ней, – сообщила служанка. – Она надеется, что ты останешься поужинать с ней.

– Хорошо, – ответил Александр и, когда Лептина удалилась, шепнул на ухо Кампаспе: – Подожди меня.

Едва увидев сына, царица сжала его в бешеных объятиях.

– Что случилось, мама? – спросил юноша, освободившись и пристально взглянув на нее.

У Олимпиады были огромные глубокие глаза, как озера в местных горах, и ее взгляд отражал бурлящие в душе неистовые страсти.

Закусив нижнюю губу, она опустила голову.

– Что случилось, мама? – повторил Александр.

Олимпиада повернулась к окну, чтобы скрыть досаду и стыд:

– Твой отец завел любовницу.

– У моего отца шесть жен. Он человек пылкий и никогда не довольствовался одной женщиной. К тому же он наш царь.

– На этот раз все не так просто. Теперь он влюбился в девчонку, ровесницу твоей сестры.

– Такое уже случалось. Это пройдет.

– Говорю тебе, на этот раз все не так просто: он влюбился, потерял голову. Это как… – Она издала короткий вздох. – Как в тот раз, когда я впервые познакомилась с ним.

– Какая разница?

– Большая, – заверила его Олимпиада. – Эта девушка беременна, и он хочет жениться на ней.

– Кто она? – помрачнев, спросил Александр.

– Эвридика, дочь полководца Аттала. Теперь понимаешь, почему я так беспокоюсь? Эвридика – македонянка, дочь знатного македонянина, а не иностранка, как я.

– Это ничего не значит. Ты из царского рода, твой род идет от Пирра, сына Ахилла, и Андромахи, жены Гектора.

– Это сказки, сын мой. А предположим, эта девица родит сына…

Александр онемел, охваченный внезапной тревогой:

– Объясни толком. Говори, что думаешь: никто нас не слышит.

– Предположим, Филипп меня прогонит и объявит царицей Эвридику – это в его власти. Тогда сын Эвридики становится законным наследником, а ты – ублюдком, сыном отвергнутой иностранки.

– Зачем ему это делать? Отец всегда любил меня, он всегда желал мне добра. Он готовил меня стать царем.

– Ты не понимаешь. Красивая и страстная девица может совершенно свести с ума зрелого мужчину, а рожденный ею ребенок привлечет к себе все его внимание, даст ему почувствовать себя молодым, вернет безвозвратно ушедшие времена.

Александр не знал, что ответить, но было видно, что эти слова глубоко его встревожили.

Он сел в кресло и подпер левой рукой лоб, словно собираясь с мыслями.

– И что, по-твоему, я должен делать?

– Я и сама не знаю, – призналась царица. – Я возмущена, расстроена, разъярена нанесенным мне оскорблением. Будь я мужчиной…

– Я мужчина, – заметил Александр.