А как сложилась судьба женщины, которая тонула в реке? К счастью, неподалеку оказался восемнадцатилетний мой будущий муж. «Мне пришлось даже ударить ее кулаком, потому что она, обезумев от страха, обхватила мою шею руками и начала топить меня, а весила эта женщина, прямо скажем, немало. Когда ее руки ослабли, мне удалось вытащить ее за волосы на берег. К женщине тут же подбежали какие-то люди и откачали ее».

Так бойцом и перешел в вечность, сражаясь на этот раз с болезнью. Постоянно причащаясь Святых Христовых Таин, он терпеливо исполнял все назначения врачей и ни на день не оставлял своего поприща: прочитал перед смертью очередную лекцию и дописал последнюю книгу. На мой вопрос, который я задала мужу за день до его кончины: «Ты молишься?» – он, потерявший уже способность говорить, кивнул в ответ. Закончил свой земной путь раб Божий Алексей в воскресный день 23 февраля в 9 часов утра, когда в сельском храме Василия Великого, в котором служит наш зять отец Николай и в котором мы молимся уже тридцать лет, прозвучал торжественный возглас: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков…» Третий день приходился на день памяти святителя Алексия Московского, а сороковой – на мои именины.

Теперь уже никогда не войдет в храм мой улыбающийся муж, не кивнет каждому прихожанину, не обнимет детей, а после службы не будет больше развозить своих подружек, девяностолетних Танечек и Валечек, по домам, чтобы они не ждали рейсового автобуса и не мокли под дождем. А еще он очень любил, когда наши внуки уже подросли, брать во время службы малышей на руки, чтобы они не бегали по храму и не мешали молиться. Особенно много любви доставалось маленькому Лёньчику. И когда однажды кто-то из ребят сказал во всеуслышание: «Лёнькин дедушка Алеша повез бабушек на Мох», – наш внук Филипп не выдержал и закричал: «Это не Лёнькин дедушка, это мой, мой дедушка!» Но до того, как развезти бабушек, он вел в сельский магазин ребятишек (их было человек шесть), где им предлагались на выбор игрушки: они продаются в нашем сельпо – простые, незатейливые, но каждый находил что-нибудь по своему вкусу, без подарков никто не оставался.

Его постоянно тянуло к детям, общение с ними доставляло ему неподдельную радость. Сначала это были внуки, потом правнуки, и всегда из комнаты, где он играл с детьми, доносился его счастливый смех. Часто он придумывал для внучек сказки с продолжением про веселых Петьку и Степку. Очень смешные получались истории, я и сама с удовольствием слушала их!

А еще я любила его рассказы о детстве, хотя и знала их все наизусть. Родился он недоношенным: маму, Елизавету Агафоновну, послали разгружать уголь. И бабушка Евдокия, та, которая вымаливала его отца, теперь выхаживала своего внука на печке, обложив его теплыми стружками. А когда его, едва ползающего, увидел дед Агафон, приехавший из деревни, то спросил: «А этот зеленый кузнечик откуда? Отдайте-ка его мне, он у меня на молоке быстро на ножки встанет!» Так и вышло. Когда мама приехала проведать сына, она его не узнала. С тех пор он часто приезжал к деду в деревню, водил коня на водопой, собирал ягоды и грибы, плавал наперегонки с местными ребятишками. Ехали они от станции на телеге. Маленький Алеша лежал на сене, а перед его глазами простиралось высокое небо с плывущими облаками. С тех пор он навсегда полюбил родной край, и, куда бы он ни уезжал, его всегда тянуло на Родину.

Особенно мой муж любил вспоминать один случай, я слышала его много раз. Когда ему было лет семь, его крестный дядя Коля, который вернулся с фронта без ноги, подарил ему пистолетик. Да такого пистолетика не было ни у одного мальчишки из их двора! Но не долго пришлось ему радоваться подарку: уже к концу следующего дня чудесный пистолетик был потерян. Но где, где он мог его потерять? Он пронесся несколько раз по тропинке, по которой ходил на речку, заглянул за сарай, под каждое дерево, под каждый кустик… Все, его не было и никогда больше не будет, никогда! В отчаянии он бросился в сарай, упал на сено и стал горячо молиться: «Боженька, прошу Тебя, если Ты есть, верни мне пистолетик!» А потом он побрел домой… И вдруг на тропинке, по которой он пробегал в поисках пистолетика несколько раз, на той тропинке, по которой прошел уже не один человек, он увидел свой пистолетик! Он лежал на самом видном месте. Его нельзя было не заметить, нельзя было пройти мимо него. Нет, он, конечно, не побежал тут же в церковь благодарить Бога, но помнил этот случай всю жизнь, и кто знает, может, он-то и лег в основу его веры.

«Когда я был маленьким, – рассказывал муж, – я любил спать с отцом на сеновале. Папа был очень теплым, и я, забравшись к нему под бочок, все просил рассказывать о войне».

А отцу было о чем рассказать. Начнем хотя бы с того, что его убили подо Ржевом: немцы их батарею минометами накрыли – и Ивана Алексеевича положили в братскую могилу. Но положили последним, и, когда собрались зарывать, один из тех, кто хоронил убитых, заметил пар на его подшлемнике и обратился к своему товарищу:

– Глянь-ка, этот вроде бы жив или умер только что: тело-то еще мягкое.

А тут рядом проезжает обоз с ранеными.

– Давайте бросим его туда: вдруг выживет?

Так Иван Алексеевич оказался в медсанбате, где пролежал без сознания несколько суток. За это время из него вынули шестнадцать осколков и удалили выбитую почку, случайно повредив здоровую, но два осколка около сердца побоялись трогать, чтобы сердце не задеть. А потом он открыл глаза.

Если бы его опустили в могилу первым, если бы было лето, а не зима, если бы не проезжающий мимо санитарный обоз, он бы действительно был убит подо Ржевом. Вот сколько всего должно было случиться, чтобы человек остался жив, хотя и с осколками у сердца.

И так с самого начала войны: с того дня, как ушел на фронт добровольцем, он ежедневно ходил под прицелом смерти. А почему добровольцем? Да потому, что у Ивана Алексеевича была бронь: он работал бригадиром-наладчиком в московском метро. И вся его бригада попросилась на фронт вместе с ним, а пришел живым с фронта только он один.

Когда Иван Алексеевич попал в лыжный батальон, их собирались отправить на север, но вместо этого пришел приказ перебросить батальон на защиту Москвы. Чтобы держать оборону, цепочка из пятисот человек растянулась на несколько километров. Каждый вырыл себе окопчик, и они залегли на расстоянии нескольких метров друг от друга. Только и слышно было:

– Вань, ты как там?

– А ты, Петро?

– Полный порядок!

– У меня тоже. Покурить не найдется?

Солдаты слышали, как впереди за немецкими окопами урчали танки, но почему-то в наступление они не шли. Это тягостное ожидание продолжалось три дня, то есть ровно столько, сколько нужно было, чтобы подошло подкрепление, которое и отразило наступление врага.

Потом он был командиром разведвзвода. После легкого ранения, которое, однако, чуть не стоило ему ноги (загноилась рана, и ему грозила ампутация), снова отправился на фронт.

Узнав, что Иван Алексеевич был в прошлом артиллеристом (а артиллеристом он был еще во время Финской войны), его направили в противотанковый дивизион, который вел бои на открытой позиции. Здесь стреляли из 45-милли-метрового орудия, но это орудие лобовую броню немецкого танка не пробивало, удачным выстрел был только в одном случае: если удавалось попасть по гусеницам или в борт. В таких условиях редко кому из бойцов удавалось выжить, потому их и называли «Прощай, Родина!»…

После того, как «юнкерсы» подчистую разнесли их дивизион, оставшихся бойцов отвели с места боя. Иван Алексеевич попал в тяжелую артиллерию командиром орудия, где стреляли уже из 155-миллиметровых пушек километров на 10–16. И это давало шанс остаться в живых. На позиции их орудия тащили трактора. И вот с трактором Ивана Алексеевича что-то случилось, и, пока его ремонтировали, остальные ушли вперед: потом, мол, догоните! Когда он со своими ребятами добрался до товарищей, те уже освоились, вырыли прочный блиндаж в три наката: яму обложили бревнами, сверху тоже бревна, которые засыпали землей. И еще два таких же слоя положили. Теперь им, казалось, никакая бомбежка была не страшна. А Иван Алексеевич только стал со своими ребятами орудие окапывать, смотрит: летят «лаптежники» – так называли пикирующих бомбардировщиков, потому что у них не убирались шасси, которые висели как ноги, однако стреляли эти «лаптежники» очень метко, их все боялись.