Дед Николай, с повязанным вручную художническим черным галстуком в виде банта и в шапочке (как потом выяснилось, такая же была у Мастера), прослушав «Вести с полей» у голубого экрана и произнеся в сердцах неизменное и сакраментальное: «Тфу, воло…бы ети их мать-то!», брал меня сильными, безупречно ухоженными руками, сажал к себе на плечи, и мы отправлялись с ним на его уютнейшие и вместе с тем загадочные, скрипучие, пахнущие деревом и старинными книгами антресоли. Он очень обстоятельно и серьезно показывал мне, совсем еще маленькому, иллюстрации в старых потрепанных фолиантах и рассказывал про мировое искусство, про странных чудаков-художников, про самоотверженных скульпторов, чаще о Возрождении, которое очень любил, о Древней Греции, России, Египте. В этой библиотеке все сохранилось и сейчас так, как было тогда, книг только добавилось благодаря моим родителям, а позже мне. По стенам висят маленькие, вырезанные им отовсюду иллюстрации Микеланджело, Пьеро делла Франческа, Мантеньи, Фра Анджелико. Вытянутая антресоль, поручни, как на палубе, лучи солнца, проникающие через узкое, как бойница, окно, проявляют пляшущие в воздухе пылинки, низкий потолок, копии работ делла Роббиа, Донателло и Якопо делла Кверча.

В детстве я довольно много времени проводил в углу-закутке между спальней и гардеробом – так меня наказывали родители, и надо сказать, за дело. Услышав громкие голоса, дед в любое время суток буквально «ссыпается» с антресолей и, брызжа слюной, орет: «Идиоты, е… вашу мать! Не понимаете, кто у вас родился!» И сильные, с красивыми кистями руки уносят меня на свою половину. «Идиоты» бессильны – чужая территория. И вот я уже, мирно всхлипывая, рисую что-нибудь акварелью на французской бумаге голландскими кистями, а капающие слезы прихотливо усложняют нарисованное. Справедливости ради надо сказать, что иногда он бывал солидарен с родителями в вопросах моего воспитания и участливо спрашивал их: «А деревянной лопатой по голой жопе не пробовали?»

Деда не стало, когда мне исполнилось тринадцать. Это было моей первой серьезной трагедией. До сих пор благодарю Бога за эти тринадцать лет, проведенные рядом с ним. Это был совсем необычный человек. Художник с неумеренно континентальным характером – то взрывным и кипящим, то мягким и добрым. Он мог, разволновавшись, запустить в домочадцев уменьшенной бронзовой копией «Венеры Милосской», весившей пуда два, или окороком в тесте, который сам же коптил на чердаке перед Пасхой в течение месяца. «Колька – бандит и бабник», – называла его бабушка Люба. У меня сохранились многочисленные открыточки и письма, которые он писал мне четырех-, пятилетнему. Громадные печатные буквы, наклоненные в разные стороны, налезают одна на другую, куча всяких ошибок. Видимо, ему было не до орфографии. Он выше этой ерунды. И при этом удивительно нужные и простые советы начинающему художнику, или исследователю, как считал Филонов: «Сашенька! Смотри, как устроены цветочки, травинки, зарисовывай, запоминай, делай себе шпаргалки на будущее». Храню все это с благоговением и благодарностью.

Он разрешал мне все, дарил старинные итальянские карандаши, и клячки – белоснежные ластики. Сажал рядом с собой рисовать античные гипсы, хотя сейчас понимаю, что рановато. У него всегда был удивительный порядок в инструментах: муштабели4 разной длины отдельно, удлинители для карандашей, рембрандтовские кисти сантиметров по семьдесят-восемьдесят, рулоны шершавой иностранной бумаги ручной работы шириной до двух метров с необрезанным краем, чёрно-белые репродукции Микеланджело повсюду. Я думал, что у всех художников так. Откуда все это было у него, мне сейчас непонятно. Наверное, дореволюционные запасы.

Наш дом во времена моего отрочества представлял собой целую вселенную: полно народу – картонажники, шрифтовики, проектировщики, – делается какой-нибудь очередной музей. У нас живет великий Гриценко с Ирой Буниной, которая моложе его лет на тридцать. Они вместе служат в Вахтанговском. Любовь. Центром вселенной является дед в черной академической шелковой шапочке. Я в соседней комнате делаю вид, что делаю уроки – тупо смотрю в учебник по алгебре. A жизнь идет, конечно, там, в мастерской. Основную партию исполняет Николай Васильевич: «Физиолога вставляй в эллипс! После кислых щей будет индейка с яблоками. Подай муштабель, где ретушь? Какая, какая – английская. Достаньте кисель из холодильника к ужину! Завтра все идем на „Живой труп“».

B молодости Николай всерьез болел цирком. Он был жонглером. Сам видел, как он выдергивал скатерть с накрытого стола. Правда, некоторые предметы падали, но тем не менее это выглядело очень эффектно. Как-то в деревне под Вереей, где он купил деревянный сруб, дед продемонстрировал трюк с кипящим самоваром на шесте: он удерживал шест на подбородке, затем коротким ударом выбивал его и ловил самовар за ручки почти у земли. У меня от него остались кое-какие предметы для фокусов. Фокусы он показывал постоянно, и не только цирковые. Однажды, не зная, как заглушить двигатель у только что купленной «победы», он уперся передним бампером в Музей Ленина, что у Красной площади, и тогда, чихнув на передаче, машина заглохла. Достаточно бурно проходили мои крестины. Распространитель скульптурных заказов, некий Нелюсов, видимо перебрав на радостях, написал в только что купленный гипс. Николай Васильевич, огорчившись, дал ему в глаз. Тот, падая, ударился головой, и дед, положив его на заднее сиденье той же «победы», поехал в травмпункт. Вскоре позвонили из милиции и попросили забрать художника Филиппова из отделения. Позже выяснилось, что он спрашивал постового милиционера в стеклянном «стакане», как переключаются передачи в автомобиле. Кстати, Нелюсова по дороге он потерял. Много можно вспоминать еще курьезного (его словечко). Я очень благодарен деду за то, что он, будучи недюжинным эрудитом в области изобразительных искусств всех времен и культур, посвящал мне время.

Никогда после не встречал я людей, хоть чуть-чуть похожих на Николая Васильевича Филиппова.

Деда Митрофана, или Митрошеньку (как называла его моя бабушка Аля), я не застал. Его не стало в 1946 году. До этого он сильно болел. Они жили на Большой Садовой в доме 302-бис. В том самом доходном доме Пигита, где происходит действие знаменитого романа. Там помимо обычных квартир были три с высокими потолками и большими окнами – мастерские для художников, а под ними на первом этаже находился каретный сарай. Мастерскую на втором занимали Рукавишниковы, на третьем работал известный художник Георгий Якулов. Выше творил великий Петр Петрович Кончаловский. К нему, как я потом узнал, хаживал молодой красавец, похожий на Дорифора5, Володя Переяславец – папа моего друга Мишки. Он помогал ему во всем и, кстати, позировал Кончаловскому для знаменитой картины «Полотер». Вся дворовая шпана, болтающаяся без дела, ждала, когда из окна этой мастерской опустится веревка с привязанной к ней корзинкой. В корзинке лежала денежка. Счастливец, оказавшийся проворнее других, пулей несся через Садовую по диагонали налево в «Шустовские коньяки». Покупал некий традиционный набор – хлеб, сыр, лимоны и две бутылки коньяка. Вернувшись, все это складывал в ту же корзинку, а сдачу оставлял себе.

Эту и другие истории рассказал мне сын Петра Петровича Михаил – тоже живописец. Это был кроткий, улыбчивый, уже пожилой человек, приходивший писать каждый день в определенные часы. Кстати, традиции отца иногда сохранял, так как, уходя, слегка покачивался. После Якулова нашими соседями сверху стали Семен Иванович и тетя Лена Аладжаловы. Лена, с внешностью голливудской звезды, с сильно выраженным углом нижней челюсти, неизменной черной сигаретой в мундштуке, часто бывала у нас в мастерской, где все пахали и веселились. Там, как и у деда Николая, шла активная жизнь – тоже бегали форматоры, резчики по камню, выколотчики, натурщики. Я старался не отставать – лепил, обезьянничал. Однажды уронил, если не ошибаюсь, маминого трехметрового «Куйбышева» в пальто. Кстати, скульптурное сообщество в те годы потрясла ужасная весть – женщину-скульптора N. задавили глиняные «пионеры». Напутствие молодым: делайте каркасы качественно!