– Что-то тут неладно, – говорит миссис Хокин.
– Думаю, старая леди нездорова, – отвечает муж и распахивает дверь спальни. – Все верно, так оно и есть: вот она лежит, и жизни в ней не больше, чем в сушеной треске.
А умерла тетушка Джоанна в ночь после того самого разговора, когда она твердо вознамерилась дожить до ста двадцати семи годов.
– И что же теперь делать? – спросила миссис Хокин.
– Думаю, лучше нам будет посмотреть, что есть в доме, а то как набежит ворье да как пораскрадет все до последнего гвоздя.
– У кого ж рука подымется?.. – возражает миссис Хокин. – Да еще при покойнике в доме.
– Я бы за это не поручился, в наши-то времена, – говорит ее муж. – И знаешь, по мне, так не будет большой беды, если мы взглянем одним глазком, что у старушки есть из запасов.
– Ну да, точно, – согласилась Элизабет, – какая в том беда.
В спальне стоял старый дубовый сундук, туда фермер с женой и сунулись. А там – ну и ну! – лежат серебряный чайник и полдюжины серебряных ложек.
– Каково! – воскликнула Элизабет Хокин. – У нее серебро, а у меня один только британский металл[27].
– Небось из зажиточной семьи происходила. Помнится, кто-то говорил, у нее когда-то водились денежки.
– Смотри-ка. Внизу лежит тонкое белье, простыни и наволочки, да какое нарядное!
– Да ты сюда смотри, сюда, – закричал Джейбес, – в чайнике-то монеты, по самый верх набито! Вот черт, откуда ей столько привалило?
– Не иначе как от приезжих из Сент-Айвза и Пензанса[28] – она им, бывало, показывала Зеннорский кромлех и порядочно подзарабатывала на этом.
– Боже праведный, – вырвалось у Джейбеса, – был бы я наследник, купил бы корову; мне без еще одной коровы просто зарез.
– Да, без коровы нам зарез, – согласилась Элизабет. – Но глянь на постель: в сундуке такое отличное белье, а здесь одна рвань.
– И кому же достанется серебряный чайник с ложками и деньги, хотел бы я знать.
– Родни у нее не было, одна Роуз Хекст, а ее покойница не жаловала, в последний раз сказала мне: не желаю иметь ничего общего с этими Хекстами, ни с ними, ни с их свойственниками.
– Это были ее последние слова?
– Самые что ни на есть последние – больше она ни со мной, ни с кем другим не разговаривала.
– Раз так, то вот что я тебе скажу, Элизабет: наш святой долг – позаботиться о том, чтобы свершилась воля тетки Джоанны. Слово покойницы – закон. Она яснее ясного объявила, чего хочет, и нам, как честным людям, надлежит выполнить ее завет: присмотреть, чтобы безбожным Хекстам ничего не досталось из ее добра.
– Кому ж тогда оно должно отойти?
– Что ж… давай рассудим. Первей всего надобно унести усопшую и устроить приличные похороны. Хексты – люди бедные, им это не по карману. Сдается мне, Элизабет, мы поступим как добрые христиане, если возьмем все хлопоты и расходы на себя. Как-никак мы ее ближайшие соседи.
– Ага… и ведь последние десять или двенадцать лет я снабжала ее молоком и ни пенни не взяла в уплату, думала, у тетки Джоанны ничегошеньки нет за душой. А у нее имелся запасец, только она его зажимала. Не очень-то это честно, и, по мне, часть ее наследства должна бы пойти в счет долга за молоко. Да и на масло я тоже никогда не скупилась.
– Хорошо, Элизабет. Для начала нам следует прибрать к себе серебряный чайник и ложки, а то как бы с ними чего не случилось.
– А я унесу полотняные простыни и наволочки. Никак не возьму в толк, чего было держать их в сундуке, а постель застилать рваньем?
Узнав, что Хокины взяли на себя расходы по погребению, все жители Зеннора дружно объявили, что свет не видал других таких добрых и щедрых соседей.
На ферму явилась миссис Хекст – сказать, что желает, в меру возможности, позаботиться обо всем сама, но миссис Хокин ей ответила:
– Роуз, голубушка, не беспокойся. Я виделась с твоей тетушкой, когда она болела и уже дышала на ладан; она взяла с меня обещание, что хоронить ее будем мы с мужем, ни о каких Хекстах она и слушать не желала.
Роуз вздохнула и отправилась восвояси.
Ей и в голову не приходило рассчитывать на какое-нибудь наследство от тетки. Ни разу та не дозволила ей взглянуть на сокровища в дубовом сундуке. Роуз знала одно: тетка Джоанна бедна как церковная мышь. Но, помня, как старушка прежде о ней заботилась, Роуз была готова простить ей дурное обращение. Она не единожды делала заходы к тетке, чтобы помириться, но получала от ворот поворот. Поэтому Роуз ничуть не удивилась, узнав от миссис Хокин о последних словах старухи.
И все же отвергнутая, лишенная наследства Роуз с мужем и детьми облачилась в траур и присутствовала на погребении как самая близкая родня покойной. Случилось так, что, когда пришла пора обряжать покойницу, миссис Хокин вынула из дубового сундука красивые полотняные простыни – сделать для усопшей саван. Но тут она сказала себе: что за досада разрознивать комплект, да и когда еще попадет в руки такое добротное и красивое белье из старых времен? И она отложила в сторону нарядные простыни и взяла на саван одну из тех, которые тетка Джоанна застилала обычно: чистую, но грубую и обтрепанную. В самый раз сойдет, чтобы гнить в могиле. Не греховная ли это расточительность – отдать на потребу червям прекрасное белое белье из запасов тетки Джоанны? Во всем остальном похороны прошли по первому разряду. Усопшую положили в вязовый гроб – не в какой-нибудь простецкий сосновый, для бедняков; на крышке красовался нарядный герб из баббита[29].
К тому же рекой лился джин, на столе стояли лепешки и сыр, и за все это заплатили Хокины. Меж гостей, что ели, пили и утирали глаза, разговор велся больше не о добродетелях покойной, а о щедрости ее соседей.
Мистер и миссис Хокин слушали и упивались. Ничто так не ублажает душу, как сознание, что твои заслуги оценены по достоинству. Джейбес вполголоса хвастался одному из соседей, что не пожалел денег: на могиле установят красивый камень с резной надписью, по два пенса за букву. Имя тетушки Джоанны, дата кончины, возраст, две строчки из ее любимого гимна – о том, что истинная обитель человека не земля, а небеса.
Не часто Элизабет Хокин проливала слезы, но тут всплакнула, вспоминая умершую и радуясь тому, как оценили односельчане их с мужем старания. Но вот короткий зимний день подошел к концу, участники похорон, подкрепившись едой и питьем, разошлись с миром, и Хокины остались вдвоем.
– Замечательный был день, – промолвил Джейбес.
– Да, – подхватила Элизабет, – народу пришло видимо-невидимо.
– После этих похорон соседи нас страх как зауважали.
– Хотела бы я посмотреть на того, кто, как мы, не поскупился бы для бедной безродной старухи. Учти к тому же, что она за десять – двенадцать лет задолжала мне кучу денег за молоко и масло.
– Ну ладно, я всегда знал, что награда добродетели в ней самой[30]. Вот уж не в бровь, а в глаз сказано. Чувствую, она сидит у меня внутри.
– Это, наверное, джин, Джейбес.
– Нет, это добродетель. Греет так, что куда там джину. Джин вроде тлеющих угольков, а чистая совесть – вроде доброго пламени.
Ферма у Хокинов была маленькая, и глава семьи сам смотрел за скотом. Из наемных работников держали только служанку, мужчин не было никого. Спать все ложились рано: ни Хокин, ни его жена не были охочи до чтения, никто не стал бы жечь масло по ночам за книгой.
Среди ночи (в котором часу, она сама не знала) миссис Хокин внезапно просыпается и видит: муж ее сидит в постели и прислушивается. Светила луна, на небе не виднелось ни облачка. Вся комната была наполнена серебристым сиянием. И различает Элизабет Хокин шаги – в кухне, прямо под спальней.
– Там кто-то есть, – шепнула она, – сходи вниз, Джейбес.
– Ума не приложу, кто это может быть. Салли?
