– А зачем ты Аниську палкой-то стукал? – удивленно спросила маменька.

– Так надо было, – хитровато сощурившись, ответил старец и отодвинул от себя подставленную ему маменькой чашку с чаем. – Ну ты слушай, слушай…

Росла, значит, Аниська родителям на радость. Все старалась чем-нибудь да помочь им. А воспитывалась в строгости и послушании. Петрины перед великими праздниками три дня едят только хлеб с водой. И Аниське то же самое давали. Приучали к строгим постам и долгим молитвам.

Вот так Аниська чуть не монашеское послушание проходила. За то и благодать от Господа получила. А если есть благодать, то все остальное, что нужно, приложится, а что не нужно – само отойдет. От Аниськи отошло желание играть со сверстниками. Зато пришло желание слушать сказы и наставления старцев, которые часто бывают у Петриных. Желание молиться в церкви и петь на клиросе. Заприметил ее ялтуновский батюшка и пригласил в хор. Сначала она, конечно же, пела так себе. Неумеючи.

А потом приучилась. Теперь без нее и пение не пение. Голос у Аниськи красивый. Плывет он по храму в святом кадильном дыму, распускается, как лилия на водной глади. Хорошо! А мама Аниське как-то высказала:

– Ты своим пением того… не кичись…

А та – как провинилась в чем-то. Опустила глаза, опасливо ответила:

– Давид-псалмопевец наказывал славить Господа на органе и гуслях. А куда мне до гуслей? Худо-бедно голосом Господа славлю, и то дело.

Умница Аниська, право слово умница. Да ты, Лизка, сама это увидишь. Потом…

Опять потом. Когда – потом? Мне вдруг так захотелось поскорее познакомиться с Аниськой, так захотелось, что даже нос зачесался.

– Погоди, погоди, егоза. Время не кобыла. Вот… А пока послушай про Мотрю. Когда она родилась, к Петриным зашел один старец. Взял Мотрю на руки и держал ее, держал, качал да что-то приговаривал. Анна к нему и так и сяк, устал, мол, дай Матрешу мне… А он не давал. Так и держал, целых три часа кряду. Потом отдал и ушел, а Петрины все гадали, к чему это он так долго держал девочку на руках. А потом от врачей узнали, что у Мотри порок сердца. Стал за нее тот старец молиться усердно, и вот – растет девочка живой, крепенькой, как грибок-боровичок. Петрины ее с детства к молитве приучили. Один раз, когда Мотре было всего пять годков, Анна пришла с ней к ялтуновскому священнику в гости, а он и спрашивает:

– Ты, Матреша, креститься-то умеешь?

Она перекрестилась. Да так благоговейно, так чинно, что священник удивился.

– А молитовку какую-нибудь знаешь?

Молитовку… Мотря прочитала ему «Отче наш», «Верую», «Богородице Дево, радуйся» да еще пропела тропарь мученице Параскеве, который мало кто знает.

А к десяти годам стала у Мотри смекалка проявляться. Вот как-то собрался Алексей в Шацк. Перед Троицей это было. В этот праздник со всех шацких церквей прихожане общим Крестным ходом ходят. Ох, и хорошо… Идет этот ход, колышется, как дубрава. Священники поют: «Благословен еси, Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, низпослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную…», а крестоходцы подпевают: «Пресвятая Троице, Боже наш, Слава Тебе». И возносится их дружное пение прямо в небеса. И птицы поют, и каждый листочек и каждая травинка Бога славят. А небеса – ликуют, ликовствуют. Хорошо!

Ну, вот собрался, значит, Алексей в Шацк, и Мотря попросилась идти вместе с ним.

– Куда тебе в такой путь? – сказал ей отец. – Идти десять верст. А вставать надо в четыре утра. Не встанешь ты в такую рань.

– А вот и встану, – задиристо сказала Мотря, – только ты меня спать рядом с собой положи.

Усмехнулся Алексей:

– Ну, будь по-твоему. Ложись спать вместе со мной. Если проспишь – не обессудь. Один уйду.

И что бы вы думали? Мотря, когда отец уснул, привязала поясок к его ночной рубахе и положила конец этого пояска себе под подушку. Это чтобы почуять, когда батюшка вставать будет. Так и случилось. Стал Алексей вставать, Матрешин поясок дернулся и разбудил ее. Удивился Алексей, улыбнулся, огладил рыжеватую бороду и сказал Мотре:

– Ты, синица, не велика птица, да сметливица.

Ныне Мотря вместе с Аниськой на клиросе в Троицкой церкви поет. И голос у нее тоже красивый, бархатистый такой. А поскольку она сметливая, Алексей и Анна отдали ее в школу. Мотря два класса в ней закончила, читать умеет. Молится по книгам, читает вслух для всей семьи акафисты и жития святых. Вот…

А четвертого февраля девятьсот десятого года Анна Петрина родила еще двух девочек – двойняшек. Назвали их Марией и Агафьей. Только Машенька вскорости скончалась. А Ганя жива, хоть и слаба здоровьем. Сейчас за ней присматривает сестрица Матреша. Внимательная, исполнительная девочка. Только напугана очень. С детства, с пяти лет. Это наш урядник Мотрю напугал – побил при ней палкой ее маму, Анну. Ну и случилось что-то с девочкой. С тех пор у нее руки трясутся. Она даже рукодельничать не может.

– Господи, помилуй! – округлив глаза воскликнула маменька, моя маменька. – Грех-то какой, праведницу обижать… Что ж это урядник так распалился?

– Обличила она его при всем честном народе. Он, ржавая его душа, деньги берет с простых людей. За устройство дел всяческих: ну там спор какой решить или порядок где навести, так он берет сторону того, кто ему денежку дает. А то, что она праведница… Кто об этом знает? Ее больше знают как «бабу с вывихами».

– Это как?

– Ну, думают, что Анна не в своем уме…

– А она что?

– Она-то? Юродам молва как овцам трава. Съедят и не заметят.

– А какая молва бывает о юродивых?

– Мир о них так судит: «Все люди как люди, живут себе, Богу молятся, добрые дела делают, а юроды дурака валяют».

– Разве это плохо, когда люди добро стараются делать, когда хорошей молвы о себе хотят? – с сомнением спросила я Василия Афанасьевича.

– Сурьезный вопрос, егоза… э-э… Елизавета Флоровна! Да, люди, конечное дело, хотят после себя добрую память оставить. Только как оно порой бывает? Смотришь на некоторых таких, добреньких… Они и смиренные вроде, негордые. Все хорошо, пока кто-то на них клеветать не начнет. Тогда они так переживают, что грехи себе наживают. Раздражительность, гневливость… Добрые дела не ради доброй молвы надо делать. Господь сказал, что, если ты творишь милостыню, «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».

– Это как же? – заерзала я. – Как же? Я сама руками управляю, знаю, чего они должны делать.

– Любезная Елизавета Флоровна, – по-учительски заговорил Карпуня-книгочей. Взял чашку с чаем и, отхлебнув глоток, продолжил: – Расскажу я вам простенькую историю. Дело было так. Лет двадцать тому назад были в нашей губернии пожары. Страшные, жуткие пожары. Помнишь, Акулина Трифоновна?

– Помню, как не помнить, – вздрогнула маменька.

– Ну вот, после этих пожаров несчастные погорельцы по всему нашему уезду ходили. Помогали им люди как могли. И вот решили богатеи нашего села Ялтуново помочь им. Собрали одежду, еду. Как раздавать? Один из богатеев, Иван Сидоров, встретил Анну Петрину и посоветовался. А та ему говорит: «Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». – «Это как?» – спросил он. «Да так. Раздавайте тихо, мирно, каждому, кто нуждается». – «Ну, мы же во славу Божию еду раздать хотим. Бесплатно. Пусть все люди знают, что мы им помочь хотим». – «Неплохое дело вы задумали. Да, неплохое… Только ничего у вас не выйдет. Правая и левая рука значат тайну милостыни».

Карпунин замолчал и опустил глаза на пол, разглядывая затейливые, похожие на цветочные клумбы половички. А я заерзала:

– Ну и чем дело-то кончилось?

– А тем, – сказал Карпунин, подняв с половичка крошку хлеба и положив ее в рот, – что бедным ни крошки не досталось.

– Как так?

– А так. Собрали богатеи одежду да еду, принесли к ялтуновскому храму и стали раздавать. Набежали на раздачу пройдохи, оттеснили погорельцев и в первую очередь стали все разбирать. А когда пришла очередь погорельцев, там уже – фью! – пусто.

Потому я к Петриным почтение имею. Они странникам не ради доброй молвы ночлег дают, кормят и поят их. Христа ради они это делают. И трудятся Петрины от зари до зари. Землю обрабатывают, урожаи большие собирают, скотину держат, кур, гусей. А сами постятся.