Читаешь короткие истории москвича в Берлине – и становится понятно, как все это происходит. Похоже – всегда одинаково.

Сначала это просто тоска. Ледяная, вымораживающая нутро тоска от проигрыша, от рухнувших мечтаний и разбившихся в стеклянную пыль перспектив. И добро бы только твоих – но и детям при такой жизни ничего путного не светит до конца их дней. И от этого осознания тоска становится смертной – хоть голову в форточку высовывай и вой на выстуженные звезды.

Потом появляются умники, которые знают – как надо. У умников красивые лица, очень звонкий голос и очень простые рецепты – это закон. Ты, знающий жизнь, надо этими благоглупостями, конечно, ржешь и глумишься, но многие останавливаются и слушают.

Потом появляются активисты, которые мало того, что знают – как надо, но еще и лезут ко всем – внедрять свои рецепты в жизнь. Можно их, конечно, посылать, но это, как выясняется, не выход - их становится все больше, и они приходят снова и снова.

Потом ты теряешь детей. Не физически, а там, внутри. Однажды ты видишь их среди активистов. Они идут, веселые, румяные и очень счастливые - и очень громко кричат кричалки.

А потом активисты становятся силой, с которой больше никто не рискует спорить и начинают делать то, что хотят. А миллионы нормальных людей смотрят на это и медленно понимают, что они уже проиграли. Многие из этих нормальных начнут подтягивать кричалкам активистов – сначала робко и негромко, но лихо беда начало. Другие замкнутся и уйдут в себя – как будто можно спрятаться от мира, живя в нем. Третьи… Впрочем, какая разница? Они все - проигравшие, кому интересна рефлексия лузеров?

А однажды активисты вломятся в твою квартиру.

«Штурмовики открывали ящики стола, шкафы, прошли к кроватям, поднимали подушки, заглядывали под кровати, зачем-то отодвинули диван.

На мой протест, кто дал им право производить у меня обыск, я услышал надменный ответ:

– Во время революции права не получают, а берут.

«Какой цинизм, – подумал я. – Неужели этот молодчик действительно считает этот разгул реакции революционным процессом? Ведь их вождь зовет назад – к средневековью. Они уничтожают все наследие культуры, сажают в тюрьмы и отправляют в лагери всех прогрессивных людей, они воспевают самое низменное».

Через час штурмовики от меня ушли, и я слышал, как они производили обыск также и у моего соседа.

Опять стук в дверь, и в комнату вошел сосед.

– Они у меня произвели обыск.

– У меня также.

– Да, но между нами все-таки есть разница? Вы иностранец, а я бывший офицер кайзеровской армии. У меня два железных креста. Я их получил под Верденом. На Западном фронте было не так легко – у меня семь ранений. Когда они вошли ко мне, я им это сказал. Но только вдумайтесь в то, что они мне ответили: «Вы еврей, и ваши кресты не имеют теперь никакого значения».

Он остановился и закашлялся.

– Я никогда раньше не думал о том, кто я по рождению – для меня Германия была родиной. Они отняли ее у меня.

Он снова стал сильно кашлять, задыхаясь и вытирая платком рот и глаза. Потом стал тяжело дышать и, наконец, несколько успокоившись, твердо произнес:

– Когда вы будете бить эту нечисть, я буду с вами. Я не коммунист и никогда, видимо, коммунистом не буду. У меня другие идеалы. У них нет идеалов, это не люди. Напрасно их некоторые считают людьми.

Затем, извинившись, сосед ушел к себе».

Все закончилось так, как и должно было закончиться – фирма Круппа, загруженная военными заказами и не особо заинтересованная в присутствии на заводах глазастых коммунистических стажеров, разорвала договор со «Спецсталью» на середине срока, пафосно заявив на переговорах в Москве: «Тот ребенок, который родился пять лет тому назад, сегодня должен умереть. Мы прибыли в Москву с поручением договориться о ликвидации нашего соглашения».

Василий Емельянов вернулся в Советский Союз, и повторил маневр своего шефа, руками и ногами отбиваясь от работы в Главке, предложенной Тевосяном. Он требовал направить его на производство, где не самый плохой, между прочим, инженер, мог бы практически реализовать все знания, полученные за границей.

В итоге «Семеныч» был назначен главным инженером на Челябинский ферросплавный завод. Еще 25 июля 1931 года Государственная комиссия приняла в эксплуатацию первую очередь ЧФЗ – цех №1. Таким образом, Челябинский ферросплавный стал не только первым ферросплавным заводом, построенным в СССР, но и вообще первым металлургическим заводом, построенным в Советском Союзе в первую пятилетку.

Вот только проблем там по-прежнему было выше крыши, почему Тевосян и решил усилить руководство завода высококвалифицированным специалистом. Емельянов едет к месту нового назначения:

«Утро. Пересекаем Волгу. На станциях предлагают молоко в обмен на хлеб. С хлебом здесь неважно, перебои.

Станция Полетаево. Здесь у меня пересадка. Поезд направляется в Магнитогорск. Поезда чередуются – один день в Челябинск, второй – в Магнитогорск.

По этой дороге я проезжал не раз. Перед окном знакомые картины станционных строений, неизменные будки с надписью «Кипяток». Во время остановки поезда у них моментально образуется очередь. За решеткой, отделяющей перрон от станционного поселка, обычно шла торговля. Женщины, закутанные в платки и шали, продают яблоки, молоко, кур и прочую снедь. На Волге по ту и другую сторону реки – торговля рыбой. Когда-то к приходу поезда здесь выносили крупных копченых стерлядей. Теперь я этого не вижу.

Кинель. Вдали видна буровая вышка. Второе Баку, дальше – в Башкирии – тоже нефть.

Одним из первооткрывателей башкирской нефти был студент Горной академии Алексей Блохин, мы с ним вместе учились. Когда он приехал с летней студенческой практики, то рассказал мне, как у него возникла дерзкая теория, объясняющая геологическое строение Уральских гор. Алексей был страшно возбужден. Мы ходили в Москве по Пыжевскому переулку, и он все говорил и говорил об этой идее…».

Пора, пожалуй, попрощаться с нашими металлургами и поговорить о Волге, Башкирии, нефти и Алексее Блохине.

Геолог

Мы расстались с Алексеем Блохиным в 1929 году, когда они с Костей Чепиковым вернулись из трехлетней керченской экспедиции и получили, наконец, дипломы Московской горной академии. Став официально признанными профессионалами геологоразведки, оба друга устроились работать в Государственный исследовательский нефтяной институт (ГИНИ).

1929 год стал поистине судьбоносным для Алексея Блохина.

Во-первых, он женился – на своей однокурснице в Московской горной академии Евгении Александровне Никольской. Молодая семья даже получила квартиру в маленьком двухквартирном домике во дворе ГИНИ, причем соседом их стал еще один новоиспеченный сотрудник института - Константин Чепиков.

Евгения Александровна, как и муж, закончила геологический факультет, вот только специализировалась не на нефти, а на воде, то есть занималась гидрогеологией. Как и муж, она закончила МГА в 1929-м, как и муж, стала научным работником – сотрудником Геолкома и Института подземных вод. Правда, вскоре ей пришлось отвлечься от науки – в 1930 году у Блохиных родились дочери-двойняшки, которых назвали Ириной и Татьяной. Вот фотография семейства в 1936 году.

В том же судьбоносном 1929 году и Блохин и Чепиков, впервые возглавив экспедиции, ушли в свой первый самостоятельный геологический поиск. Оба искали нефть и оба – в Поволжье.

Но тема нефти Поволжья, более известной под названием «Второй Баку» требует особого разговора.

Наш разговор об индустриализации мы начали с черной металлургии, продолжили золотодобычей, а теперь плавно перешли к «черному золоту».

И этот переход вполне закономерен – в процессе индустриализации тема нефти, которой поначалу не придавали такого уж большого значения, чем дальше, тем больше выходила не первый план.