Она не испугалась, когда воды отошли до срока, даже обрадовалась, что небольшой еще плод родить легко. Что дитя Алтимара, даже недоношенное, выживет, Тина не сомневалась. Она ходила кругами по дому, пока могла, потом каталась по кровати, выгибалась так и сяк, убедилась, что нет позы, в которой схватки хоть сколько-нибудь менее ощутимы. Боль рождения оказалась унизительной и бесконечной, не сравнимой с поркой, с застрявшей в теле стрелой, со сломанной костью – Тина-то была уверена, что терпеть умеет. Долго еще она торговалась со своей гордостью и медлила позвать на помощь, а ребенок будто ломился в закрытую дверь. Солнце село и встало вновь – Тина сдалась. Из соседок выбрала очень милую и веселую женщину по имени Ава, и пообещала себе открыться только ей. Кажется, только с Авой эта упрямица еще не успела рассориться.

Она встала – и свалилась, придавленная болью и тяжестью. День был в разгаре. По соседним дворам шагали лишь злобные гуси. Не ушедшие в рейд мужчины работали в винограднике, женщины с лодок ловили рыбу, дети и подростки тренировались на Острове Леса. За стрекотом цикад стонов Тины не услышали, и она перестала звать. А потом перестала молиться, потому что Алтимар и Арида тоже не услышали ее. Тина знала всякую смерть. Насмотрелась в рейдах и дома на тех, кому стрела попала в горло и в глаз, на умерших от тифа и холеры. Она не умела бояться смерти, потому, корчась на полу, думала о другом – о том, как завтра деревня посмеется над ее глупостью.

– Великая Дэя! Как же мы не замечали! Авмита! Авнора! Быстро сюда! Ну-ка бегите за Хоной. Тина, деточка, давай, глотни воду. Ну потерпи, потерпи, первенец всегда тяжело дается.

На рассвете Ава нашла ее сама. С корзиной улова в руках и спящим Наэвом на спине она шла с ночной рыбалки и заподозрила неладное. Тине следовала благодарить светящихся кальмаров, что всплывают по ночам, да своих расшумевшихся от голода кур.

Сбежались соседки, обвешали роженицу амулетами, что изображали кошек и коров, Нат и Дэю, напоили отваром можжевельника и кориандра. Лоно смазали жиром и воском, чтоб облегчить ребенку путь. Тина пообещала себе держаться достойно, и каждую схватку проигрывала борьбу с собственной волей. Вначале отчаянно старалась молчать, в конце со стоном цеплялась за Аву. От ее гордости один за другим отламывалось по куску. Она отлично знала, что та же Ава прошла через очень тяжелое появление на свет двойняшек; что совсем недавно Унда родила увечное дитя, а Дэлада – одних лет с юной Жрицей – успела потерять первенца. Тина всю жизнь знала этих женщин, называла их тэру. Ссорились они или дружили – они были вместе в рейдах и на суше, выхаживали друг друга в болезни, делились едой и кормили грудью соседских младенцев. Она не смогла бы объяснить, почему воспринимает их доброту как кромешное унижение.

Пришла Хона, высокомерная Жрица постарше, насмешница и ворчунья, которую Тина терпеть не могла. На Острове Леса она достаточно от Хоны получила оплеух. Обругала Тину за самодурство: "Да как тебе в голову пришло рожать одной, словно лиса в норе!". Приложила ухо к животу, ощупала и объявила, что дитя живо, но застряло. Замахнулась: "Тебя же предупреждали! Молись теперь, кому хочешь, упрямая дурища". Тина – в который раз – дала себе слово не унижаться хотя бы перед этой мегерой. И не закричала. Пару мгновений праздновала победу. И вдруг, будто предательство, – липкий пот, тошнит, в глазах темнеет, голоса звучат, как издалека. Кажется, ее облили водой. "Просто обморок, деточка, сейчас пройдет. Наклонись к тазу". И вот ее сгибает пополам хлещущий наружу желудок. А между спазмами она тряпочкой висит на руках Авы, ее умывают и щебечут, что наверняка она носит мальчишку.

– А могла до сих пор валяться на полу и захлебнуться, – наставительно сказала Хона.

Ава и Унда зашипели на нее – та еще стерва с детства! – но она была Жрицей и последнее слово было за ней. Больше Тина не обещала себе ничего. Когда перестало полоскать, она уткнулась в Аву и разрыдалась.

Время неумолимо шло. От отчаянья роженице вливали ядовитую спорынью, разведенную в молоке белой телки. Хона раз двадцать шарила рукой внутри, пытаясь развернуть ребенка. Разорвала Тину в клочья, но не сдвинула дитя даже на волос. Циане пришло в голову развязать все узлы и отпереть все замки в доме. Она сама донашивала последние дни беременности, магия замков подействовала на нее. Вздохнув, женщина решила, что богам и соседкам сейчас не до нее, и тихо ушла домой. Нагрела воду, выставила Кэва за дверь, в руке сжала коралл-талисман – и отдалась на милость Дэи.

На третий день Тина взмолилась рассечь и вынуть плод по частям.

– Это дитя Алтимара, – отрезала Хона. К третьем дню это красивая двадцатипятилетняя женщина выглядела растрепанной и взмокшей не меньше роженицы.

– Он давно задохнулся, – взвыла Тина.

– Надо было слушать Мудрых! Я разрежу его, когда перестану слышать его сердце. А если сначала умрешь ты – значит, разрежу брюхо и вытащу ребенка. А пока вы оба живы, замолчи и слушай меня!

Крики Тины услышала вся улица, гордости у нее не осталось. Сама бы распорола живот, чтоб только демон внутри перестал ее пытать. От спорыньи ее скрутила одна непрерывная схватка. Она теряла сознание, бредила, вывернула все содержимое желудка и уже не стыдилась. У нее не было подруг, но половина женщин деревни в этот момент подносили кто кольцо, кто шелковую ленту белой телке, чтоб смилостивилась Дэя. Ава и Урса бесконечно терпеливо обнимали и успокаивали. Тэру оставили все дела и молились, говорили в пол-голоса, притихли даже дети. Человек двадцать перед домом ждали новостей. Тина не знала об этом. Перед собой она видела лишь раздраженное лицо Хоны.

Циана между тем легко родила девочку. Из десяти отпрысков Цианы все дожили до зрелости, что было редкой удачей. Трое сыновей погибли в рейдах, одну дочь ужалил скорпион, еще шестеро были живы. Ее последняя девочка родилась крепкой и неприхотливой. Когда Циана была моложе, ее как самую плодовитую мать в деревне выбирали изображать Дэю на Бычьем Празднике. Соседки выпрашивали поносить ее платок или пояс, чтоб вместе с одеждой одолжить силу ее утробы. Циана хорошо знала, что удачей надо делиться. Она кое-как поднялась, уложила дочь в корзинку и пошла назад.

Тина мучилась четвертые сутки, никого не узнавала и кричать перестала. К этому моменту Ава уже просто гладила ее по голове, напевая колыбельную. Испробовано было все, что можно, а Хона по-прежнему уверяла, что ребенок жив, и не давала им пожертвовать. Продолжала пытки-попытки вытащить его. Тину одели в рубаху Цианы, саму Циану устроили рядом и велели держать роженицу за руку. А в корзинке на полу, всеми забытая в суматохе, лежала девочка. Мать тихонько велела ей пищать пореже: “Не тебе сейчас хуже всех, доченька,” – и только иногда брала покормить. Малышка как будто поняла и не требовала внимания. Женщины не нашли время ее спеленать, поэтому она не спала, как положено новорожденной, а тянулась ручонками вдаль – быть может, к существам того мира, из которого только что пришла. Помнила, что в том мире у нее был братец.

Солнце встало и село вновь – одни боги знают, почему они сжалились. Хоне, наконец, удалось повернуть ребенка. Тину отхлестали по щекам. “Тужься! Сильнее! Можешь!”. Говорили, что плод очень большой – истинное дитя богов – поэтому так тяжело. Тина мало, что соображала, но запомнила: Алтимар проклял ее этим ребенком.

– Мертвый, – вздохнула Ава, когда голова пробилась сквозь лоно. – Уже почернел от удушья, бедняжка. Что поделаешь. Давай, деточка, еще одно усилие, извергни его.

Узкий таз Тины хрустнул. Хона, давя на живот, сломала ей пару ребер, но выжала из нее неживого младенца. Более милостивого исхода никто и не ждал. Кроме Хоны. Чертыхаясь, она высосала изо рта и носа ребенка слизь, растирала его, трясла, шлепала и все-таки заставила закричать. И, наконец, восславила Алтимара за чудо.