– Нет, но у меня много английских родственников.
– Разрешите представиться, армейский доктор Бутчер, с крейсера «Grafton». Он там валяется, – прибавил он по-русски.
Мы вместе уселись в кафе, стали разговаривать. Он оказался очень милый. Мы друг другу рассказали все, что делали последние месяцы, пофилософствовали о революции, Гражданской войне. Он, оказывается, знал моего двоюродного брата Юрия Дондукова, который только что уехал из Новороссийска. Мы с ним подружились. Решили пойти обедать в станционный ресторан. Тут была масса военных. Я узнал, что пришел поезд со штабом Драгомирова. Что мог штаб Западного фронта делать в Новороссийске? Но я вдруг вспомнил, что дядя Митя Гейден должен быть с Драгомировым. Я сказал об этом Бутчеру.
– Так отчего вы не пойдете его попросить вам помочь, каюту для госпожи Ширковой заказать?
– Я его уже раз просил меня эвакуировать из Киева, я тогда был ранен, но он ничего не сделал.
– Может быть, на этот раз он что-нибудь сделает.
– Вряд ли.
Мы договорились встретиться в том же ресторане на следующий день.
– Что ж, были вы у вашего дяди?
– Нет, не был.
– Да попросить-то вреда никакого нет, а возможность, что поможет, есть.
Мы пошли искать поезд. Нашли его, стоит на запасном пути. Часовые у подножек. С трудом убедил какого-то унтер-офицера доложить генералу, что я хочу его видеть. Наконец он вернулся. Генерал решил меня принять. Бутчер сказал, что подождет меня снаружи.
Меня провели в салон-вагон. Дядя Митя, ясно, не был рад меня видеть.
– Что тебе теперь нужно?
Я быстро ему объяснил мою проблему.
– Я никогда исключений ни для кого не делаю, и, во всяком случае, в Новороссийске я никакого влияния не имею.
Я большего не ожидал и потому не огорчился. Бутчер же был очень удивлен:
– Я в Англии такого случая себе представить не могу. Чтоб дядя отказал своему племяннику в помощи, это невероятно!
– В России это совершенно обыкновенно. Если б это было не в убыток кому-нибудь другому, он, может быть, что-нибудь сделал. И я не должен был просить об исключении. Но я совершенно бессовестный, я, конечно, стараюсь другим нарочно не вредить, но если женщина или дитя на моей ответственности, то я совершенно без совести.
– Вы прямо из Средних веков!
Мы пошли через запасные пути. На одном из них стоял поезд, которого вчера не было. Крыша его была покрыта инеем, и сосульки висели даже под вагонами.
– Странно, я знаю, что морозит с этим невероятным ветром, но почему сосульки? – сказал Бутчер удивленно.
– Так поезд, вероятно, с Кубани пришел.
– Да, да, но смотрите, красные кресты… Пойдем посмотрим.
Я с трудом открыл дверь вагона третьего класса, она как будто примерзла, вошел и остолбенел. Вагон был полон скрюченных фигур. Бутчер, за моей спиной не видя, спросил:
– Что вы остановились?
– Да они все мертвые…
– Кто мертвый?
– Вот, смотрите.
Бутчер ахнул:
– Не может быть, что они все мертвы! Посмотрим!
Но живых не было. Мы пошли в другие вагоны, то же самое. Бутчер был в ужасе. Я старался разглядеть, были ли там знакомые лица, но узнать было трудно. Только одну сестру милосердия узнал, то была Ольга Деконская, тетка одного из наших вольноопределяющихся.
Я был потрясен, но не так, как Бутчер. Он все повторял: «Как это могло случиться?!» Я дошел до того, что ничему не удивлялся. Оказалось, что поезд, набитый тифозными и ранеными, застрял в заносах степи где-то около Крымской. Отопление сломалось. После четырех дней их выкопали. Только машинист и кочегар были живы.
Бутчер был страшно удручен. Чтобы его утешить, я его повел на набережную к моему другу-старшине. Когда мы пришли, он как раз собирался уходить искать доктора. Дочь его рожала, но что-то было не так, прибежал мальчишка его звать. Я ему быстро представил Бутчера и говорю: «Он доктор, вам поможет». Мы все побежали к дочери его на квартиру.
Хотя Бутчер и говорил по-русски, но плохо в критическом положении. Жена старшины помогала, но мне нужно было ей переводить. Были какие-то осложнения, которых я не понимал. Я только знал отеление коров, но тут многому научился.
Пять часов Бутчер бился, и наконец родился сын, и молодая мать, хотя израненная, была вне опасности. Мой друг и его жена были невероятно благодарны Бутчеру. Пригласили нас обедать, хотели доктору заплатить, но он, конечно, отказался. Просили его заходить к ним, когда он сможет.
Бутчер был очень тронут их сердечной благодарностью и обещал приходить навещать их дочь и внука.
Время шло, а забастовка не кончалась. Наконец норд-ост прекратился и вышло солнце. Новороссийский рейд даже показался красивым. На нем лежали английский броненосец «Empress of India», старый крейсер «Grafton» и три эскадренных миноносца. Лежали и два русских эскадренных миноносца – «Беспокойный»276 и «Дерзкий»277. Направо торчали из воды мачты потопленных кораблей. Оказалось, что большевики, когда немцы заняли Крым, увели новый броненосец «Екатерина II» и четыре только что законченных эскадренных миноносца и затопили их в Новороссийске. Говорили, что один из миноносцев назывался «Килиакрия», другой «Феодосия», но ни то, ни другое имя в военно-морских книгах не упоминается.
Слухи пошли, что забастовка кончается. Я пил чай у старшины, когда он мне вдруг сказал:
– Я вам каюту на «Ксении» занял.
Прибавил, что «Ксения», вероятно, уходит на следующий день в Феодосию, Ялту и Севастополь. Я сейчас же пошел к Элле и предупредил, чтобы она была готова. Ее здоровье поправилось за время пребывания в Новороссийске.
Оказалось, «Ксения» уходила в 3 часа. Я привез Эллу на набережную. Тут были уже сотни пассажиров, которые хотели ехать. Между ними увидел Любу Оболенскую со всей ее бесконечной семьей, казалось, еще большей, чем раньше. В Москве их было семь, здесь, кажется, девять. Провожал ее Андрей Гагарин278, которого тоже видел перед отъездом в Москве. Не успел спросить его, когда он выбрался, потому что мой друг-старшина и трое рабочих подхватили Эллу и ее пожитки и понесли на пароход. Мы оказались в двойной каюте. Пароход отчалил и пошел вниз по заливу. Море было тихое, и мы шли вдоль северного берега. Мой морской опыт заключался исключительно в переходе на адмиралтейской яхте «Нева» из Петербурга в Кронштадт по зеркальному морю в 1914 году. Я понятия не имел, хороший ли я моряк или нет. Но скоро узнал.
Элла заняла нижнюю койку, а я пошел на палубу посмотреть вид. Проходя через набитую кают-компанию, я увидел довольно красивую даму, которая полусидела на каком-то уступчике и охала. Как первостатейный дурак, я предложил ей свою койку. Когда я позже пришел узнать, нужно ли что Элле, моя дама вдруг стала меня расхваливать и петь из Сильвии: «Красотка, красотка, красотка кабаре…» Она оказалась певицей из кафешантана. Элла после этого дразнила меня безжалостно, что я влюбился в эту певицу, да так сильно, что уступил ей свою койку.
Результат все-таки был тот, что я очутился на палубе. Через четверть часа после нашего выхода в открытое море все изменилось. «Ксения» зарывалась носом, переваливалась со стороны на сторону, и не прошло пяти минут, как я твердо знал, что я не моряк.
Ветер дул как будто отовсюду. Стемнело и стало очень холодно. Стоны и рвота кругом. Я прибился в какой-то уголок, но ничто не помогало.
К середине ночи я так простыл, что решил идти внутрь корабля. Но не посчастливилось. В проходах, набитых народом, темнота была кромешная. Я вдруг наткнулся на группу женщин, которые стонали, кричали, я ничего не мог понять. К счастью, за мной появился матрос с фонарем. При свете фонаря мы разглядели шестерых женщин, распластавшихся в проходе.
– Что тут происходит? – спросил матрос.
– Ох, батюшка, рожает, и нет никого помочь!
