Ростов, Суздаль, Шуя, Иваново, Кострома, Вятка… Портрет великого князя был дан позже в воспоминаниях А. И. Герцена, находившегося в момент путешествия Александра в ссылке и нёсшего обязанности губернского чиновника в Вятке: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его непонятны, а сам загадочен. Ему было около двадцати лет, он был очень крепок и уверен в себе. Сам Александр мне говорил мало, но долго и внимательно слушал. На мои осторожные социалистические высказывания, неожиданно спросил, что я сделал для своих крестьян, почему не отпустил их волю?».

— А на что мне жить тогда, извольте спросить? Жалование чиновника, — гроши.

— Но этих денег у вас явно больше, чем у ваших крепостных, тем более вы в своих работах высказываетесь за народное освобождение.

— Я борюсь за социализм доступными мне средствами, прежде всего пером.

— А скажите, пожалуйста, платили ли вам за ваши работы зарубежные меценаты? Есть ли какая-то финансовая помощь?

— Деньги дают, не скрываю такого. Но это помощь ради развития идей, помощь сподвижников по делу.

— Но как я пониманию эти финансы больше идут от банкиров Ротшильдов.

— Да, но они тоже могут иметь близкие к нам взгляды. В конце концов, деньги есть деньги. Мне надо кормить семью.

— Спасибо, Александр Иванович, ваша позиция мне теперь более понятна.

После ухода наследника, Герцен долго сидел на стуле, курил и курил. — Что это вообще было такое? Сволочь он. Обвинил меня ведь, по сути, что я лжец и предатель страны. Чувство стыда внезапно охватило его. Хотелось сжаться и провалиться сквозь землю. Да, он брал деньги банкиров, которые приветствовали его социалистические идеи в России, да, он не освободил своих крепостных, да, он ругал власть, которая фактически кормила его… С этого дня Герцен начал выпивать от злости… Как может начать пить тот, кто всю жизнь пытался казаться другим и даже поверил, что он и есть такой пламенный революционер, а вдруг теперь узнает, что другие видят его истинное «я» и не готовы обманываться красивыми лозунгами.

Жуковский меня просил за Герцена. Хотел его перевести ближе к Москве. — А зачем Василий Андреевич он нам ближе к Москве? Герцен и тут вроде неплохо поживает. — Человек он умный, талантливый. — А какая нам с этого польза? Он ведь только своими талантами нам вредит. Пусть пока побудет здесь. С него не убудет. Жуковский замолчал, не зная как на такой пассаж реагировать…

За время пребывания в Вятке наследник показал себя лишённым чувства горячей справедливости, — по крайней мере, таково оказалось мнение Жуковского. Так, на имя наследника пришли жалобы на губернатора Тюфяева. Губернатор вроде как злоупотреблял в делах и даже издал приказ «заподозрить сумасшедшим» некоего купца, заявлявшего, что он расскажет Александру, что в городе и в губернии делается. Понятно, что покраска фасадов домов, заборов на улице шли в тот же счёт. Все с нетерпением жаждали быстрых, решительных, горячих шагов наследника, как-то выволочки и увольнения губернатора, конфискации его имущества, преследования чиновников. Александр же спокойно выслушал жалобы, прочитал письма недовольных. Никого наследник не уволил, ни на кого даже не накричал. В разговоре с губернатором вёл себя вежливо, поинтересовался «сумасшедшим купцом» и предложил его отпустить домой в случае отсутствия явных симптомов болезни. Лишь по отъезду из Вятки, наследник дал поручение подготовить ревизионную комиссию для тщательного изучения дел в крае. Жуковский был возмущён…

— Губернатор, мерзавец! Почему вы его не сняли?

— У вас есть доказательства Василий Андреевич?

— Жалобы у вас на руках, Александр. Да и тот же купец, да и покрашенные заборы недавно…

— То что покрасил заборы и фасады — это не преступление. Жалобы могут быть поклёпом с целью убрать неудобного чиновника. А насчёт «купца», то я распорядился, чтобы его отпустили. Полагаю, там губернатор перегнул сильно из-за лишних эмоций, либо его элементарно спровоцировали на такую очевидную глупость. В любом случае, считаю пусть комиссия изучит документацию, порядок дел. Это всё лучше, чем принимать скоропалительные необдуманные решения.

Наш путешественник прибыл в Пермь, — тут ссыльные поляки просили о возвращении на родину, раскольники — об избавлении их от гонений. Екатеринбург, Тюмень, Тобольск — тут начинались края каторжников и ссыльных. Наследник в итоге просил позднее государя рассмотреть дело касательно раскольников. По его мнению, проблема религии, — это вопрос духовной жизни, а не государственной, выгоднее экономически их не притеснять (Василий Андреевич вновь был шокирован таким прагматизмом). Ссыльных поляков, Александр так вообще предложил отправить ещё дальше, лучше сразу на Камчатку, чем удивил же даже Николая. Златоуст, Оренбург, Казань, Симбирск…

Заканчивался сбор урожая. Очень много было высеяно гречихи, культуры, составлявшую, по сути, в стране главную пищу крестьян. Жуковский, морщась, говорил: «В Европе только птицу да скотину кормят ею, у нас же из неё готовят самую питательную пищу. В России гречиха для народа то же, что для немцев картофель». Наследник на эти слова только улыбался, и даже высказался вроде как что народ у нас соображает, что делает. Александр, к удивлению свиты, — гречневую кашу ел с удовольствием.

В Твери на выставке наследник внимательно смотрел на все товары, особенно промышленного изготовления, а вечером пошёл на бал в Благородное собрание. Царевич, правда, к удивлению и некоторому разочарованию дам, танцевал и пил мало, и больше общался с дворянами.

24 июля Александр прибыл в Москву. На следующий день, согласно программе, наследник пошёл в Успенский собор. На крыльце собора Александра приветствовал митрополит Московский Филарет, известный своим большим авторитетом. Он произнёс длинную наставительную речь:

'Благоверный Государь! Всегда светло для нас Твоё пришествие, как заря от Солнца России, но на сей раз новые вида, новые чувствования и думы.

С особенною радостью встречаем Тебя после Твоего путешествия даже в другую часть света, хотя всё в одном и том же Отечестве; ибо сердце наше трепетно следовало за Твоим ранним, дальним и быстрым полётом.

Но что значит сие путешествие? Не то ли, что сказал древний мудрец: видя страны, — умножаешь мудрость? Тебе надо наследовать мудрость и дальновидную попечительность Августейшего Родителя Твоего. Домашним же руководством к сей мудрости является для тебя учебная храмина — Россия.

Когда же возвратишься к возлюбленному Тебе и нам Твоего Родителю, возвести Ему, что Россия чувствует Его дальновидную о ней попечительность; что мы благославляем Его, как за себя самих, так и за потомство; что мы молимся за Его и Тебя'.

Речь Филарета вызвала восторг всех окружающих. Мне же она не понравилась. Слишком много лицемерия, наставничества, уверенности в своей непогрешимости, святости…

Службу отстоял я до конца и хотел было уже выходить, но был внезапно остановлен.

— Ваше императорское высочество, не хотите ли взглянуть на весьма редкий предмет?

И тут мне выносят хранящийся в Успенском соборе яшмовый сосуд, из которого помазывают миром при венчании на царство. Якобы сосуд этот принадлежал Божественному Августу, из Рима попал в Византию, а на Русь был передан императором Алексеем Комниным князю Владимиру Мономаху вместе с царским венцом. Показывает этот сосуд мне старец отец Накос, протопресвитер Успенского собора, — и вновь с этим назиданием и взглядом, полным в своей непогрешимости. Тут я начинаю буквально закипать, но происходит нечто странное даже для меня…

Сосуд начинает дрожать в руках священников. Все охают от шока…Прямо внутри сосуда бурлит остаток мира. Народ, свита — все стоят с раскрытыми ртами и безумным взглядом. Тем временем жидкость постепенно остывает. — Чудо, чудо это! — восклицает митрополит. — Действительно, чудо! — соглашаюсь с ним, не понимая, что вообще происходит. Начинаются неистовые молитвы и песнопения священнослужителей. После короткой молитвы, в полной прострации, я медленно разворачиваюсь и выхожу из собора. Свита выходит за мной.