— Ну, как промышляли? — спросил я, не зная, с чего начать разговор.

— Как промышляли? — сказал ненец.

— Ну да, промышляли?

— Ничего промышляли…

— Зверя много взяли?

— Зверя?

— Ну да, зверя много взяли? — повторил я, удивляясь манере собеседника переспрашивать в каждое слово.

— Зверя? — медленно ответил вопросом мой собеседник. — Зверя взяли много, ходили на Карскую сторону на собаках, взяли десять медведей. Здесь белух много взяли. Собак все лето мясом кормили…

В ожидании окончания торга, который с ненцами вели приехавшие с нами повара по поводу продажи гольца, хранившегося в больших кадках, мы долго сидели за чаем, которым нас угощали хлопотливые хозяйки. После соленой бурды, от которой на корабле давно страдали наши желудки, приготовленный на горной ключевой воде чай показался нам превосходным, и, желая согреться после холодного душа, я с удовольствием выпил не менее полдюжины стаканов.

Мне хотелось раздобыть немного новоземельского гольца, о вкусе и нежности мяса которого я много слышал еще в прошлом году. На деньги ненцы, однако, отказались продавать рыбу, и волей-неволей пришлось придумывать дружеский обмен.

— Бери, — сказал ненец, открывая кадушку, до половины наполненный плававшей в рассоле серебристой рыбой с распластанными розовыми боками.

Я взял две рыбы.

— Еще бери, — сказал ненец.

Видя мою нерешительность, он сам выложил шесть отборных рыб и вопросительно посмотрел на меня:

— Еще надо?

Мне казалось, что взято с лишком, и я отказался. Старик прибавил еще две рыбы.

— Бери, бери, — говорил он, подвигая рыбу и спокойно принимаясь за свою трубку.

Щедрость старика ненца мне показалась необычайной, я чувствовал себя неловко. Старик, по-видимому, был очень доволен и, улыбаясь морщинистым лицом, исподлобья хитро смотрел на меня маленькими черными глазками.

На улице меня остановил Кузнецов.

— Ну как, раздобыл рыбы? — спросил он, осведомляясь о моих успехах.

— Десять штук старик подарил, — похвастал я.

— Мало! Пожалел старик, — серьезно сказал Кузнецов.

Я с удивлением посмотрел в его глаза. Кузнецов не шутил. Видимо, старик в самом деле пожалел дать больше. «Каково же было в прежние времена, когда в этих краях царевали купцы-кулаки?» — подумал я, представляя прошлое этих доверчивых и простых людей.

Положив сумку с рыбой на опрокинутую шлюпку, лежавшую на берегу моря, в ожидании переправы я пошел вдоль берега. Собаки всей огромной сворой отправились меня провожать. Среди них некоторые проявляли особенную настойчивость, всячески стараясь выразить свое удовольствие. Мне запомнился один рыжий кобель, шея и ухо которого были изорваны в клочья, и из них ручьями лила красная кровь. Кобель, видимо, только что был в хорошей потасовке, однако это ничуть не мешало ему ласкаться. Тряся головою и пачкая меня текущей из ран кровью, он всячески старался выказать свое необыкновенное расположение ко мне…

Уже смеркалось, когда мы наконец переправились на беспомощно качавшийся на волнах бот. О поездке на веслах против зыби и ветра, дувшего в лоб с моря, не приходилось думать. Оставалось всецело положиться на опыт и умение нашего моториста, настойчиво продолжавшего возиться у остановившейся машины.

— Нефть-то у тебя в баке? — спросили мы у моториста, беспомощно пыхтевшего над мотором.

Этот вопрос оказался кстати. Бак был пустой, мы могли сидеть бесконечно. На сей раз все наладилось очень быстро. Мы подлили в бак керосина, и мотор весело зафукал. Промерзшие, мокрые до костей, мы наконец помчались по волнам к ожидавшему нас разворачивавшемуся по ветру кораблю.

На берегу

Только после губы Поморской по-настоящему увидели мы, что день теперь отличен от ночи. Ночью на потемневшем небе светили звезды.

Утром мы шли вдоль берегов Гусиной Земли. На плоских, видневшихся за сеткой дождя серых береговых скатах паслись олени. Это было стадо домашних оленей, принадлежавшее первому на Новой Земле оленеводческому хозяйству. В бинокль видно было, как по отлогим холмам и скатам движутся серые точки.

У входа в губу Белушью вдавался каменный мыс, виднелся высокий каменный гурий. Теперь над берегом, над морем, кипевшим мелкими волнами, висела мокрая серая мгла. Став на якорь, мы увидели на берегу знакомые постройки. У самого берега качались на якорях два промысловых новеньких бота.

Ехать на шлюпке было далеко, мы решили знать, пока подойдет береговой бот. Фукая мотором, он обошел вокруг корабля и остановился с подветренной стороны у левого борта. Это было крепкое промысловое судно с пахнувшей смолой деревянной палубой и чистенькой белой рубкой.

Мы скоро познакомились с встречавшими нас людьми, любезно согласившимися доставить нас на берег. Новенький мотор пошел очень послушно, и, покачиваясь на зыби, мы скоро подошли к пустынной пристани становища.

В прошлом году здесь на берегу лежал снег. Теперь мы поднялись по голой, поросшей коротенькой травою горке. В полутьме северной ночи, напоминавшей нам утренний рассвет, поселок казался особенно угрюмым. На горке, на обдутом ветрами бугре, высились знакомые постройки. В тусклых окнах не было огня. Маленькая женщина, соскочив с высокого крыльца, остановилась в смущении, увидев много незнакомых людей. Ветер беспощадно трепал и прижимал к ногам ее платье.

Следуя за своими спутниками, я вошел в избу, принадлежавшую председателю Новоземельского Совета. В тесных сенях была кромешная тьма, путались и топтались под ногами собаки. Чей-то женский голос приглушающее говорил:

— Заходите, заходите, пожалуйста!..

Тыкаясь в притолоки, я зашел в избу. Две маленькие комнаты были набиты битком. Огонек спички снизу освещал лицо старого ненца Вылки со свисавшими вниз усами.

Освещаемый вспышками спичек, усатый Вылка неторопливо отвечал на вопросы, которыми его засыпали. Мы недолго пробыли в хижине, донельзя набитой людьми. Выйдя на волю, мы направились к школе.

Я не успел увидеть всю официальную часть приема, который устроил для нас Вылка. В просторной школе мы рассматривали рисунки маленьких ненцев, потом, собравшись в большой классной комнате с черной доскою, слушали доклад самого Вылки. В школе было чисто и уютно. От большой белой печи веяло теплом…

Усевшись на сдвинутых партах, приезжие гости окружили улыбавшегося старого ненца. На каждый вопрос Вылка отвечал, старательно подумав. От него мы узнали, что на Новой Земле все дети теперь обучаются в школах, что нынешний год для промышленников был тяжелым, так как плохо ловился песец, но что жизнь с каждым годом делается лучше. Истекшей зимой председатель Новоземельского Совета на собаках объехал все становища, побывал на северном острове, где промышленники зимовали впервые. Путешествие было трудное. О делах и нуждах новоземельцев Вылка рассказывал толково и деловито.

Выслушав рассказ об организации советской жизни на Новой Земле, кто-то из гостей спросил ненца:

— В Москве был?

— В Москве?

— Ну да, был в Москве?

— Я в Москве был. Целый год жил. Еще в двадцать пятом году на прием ездил к Калинину.

— Кремль видел?

— Видел, видел.

— Ну, как Москва?

— Москва?

— Ну да, Москва.

— Очень хорошая Москва.

— Что же ты — сыновей отправляй туда учиться.

— Нельзя отправлять.

— Почему нельзя?

— Климат на юге худой.

Старый умный ненец так серьезно и так искренно сказал о «худом» южном климате, что, смотря на него, невозможно было удержаться от смеха.

Через час Вылка и его двое сыновей — два черноголовых остролицых и сообразительных хлопца — сидели в нашей кают-компании за столом. Мы угощали ребят конфетами, кормили квашеной капустой, которая им казалась лакомством. Вылка морщился, хитро смеялся в усы.

Губа Белушья была последним местом, которое посетил «Малыгин». Заходить на остров Колгуев, посещение которого стояло в плане похода, капитан отказался, ссылаясь на мелководье и отсутствие средств сообщения с берегом. Мы не могли возражать ему. Снявшись из губы Белушьей, дружески распростившись с гостеприимным председателем Новоземельского Совета и его востроглазыми сыновьями, «Малыгин» направился в Архангельск. Полярный рейс был закончен.