Перед закрытыми глазами поплыли фрагменты дружеской пирушки. Ненароком движение фигур стала сопровождать тихая музыка. Не Оффенбах, а – каково? – Стравинский, фрагменты “Аполлона Мусагета”. Повороты, руки с фужерами вверх. Наклон головы – к тарелке. Шаги. Руки с фужерами – вверх. Речь Вержбиловича – движутся губы, слов нет. Пируэты сигаретных угольков. Курятся дымки. Черные чулки влево, вправо. Друг на друга. Вержбилович, смуглый, белозубый, с бутылкой. Рыжий режет хлеб. Руки с фужерами – вверх... И неизъяснимый, загадочный Апофеоз: течение крови, приготовление бинтов.

Но тут Виленкин услышал живых посторонних людей и вынужден был открыть глаза. На дорожке стояли две женщины, одна в платке и очках, другая в шляпке. Старые лица выражали боязнь и озабоченность.

Виленкин про себя чертыхнулся и решил не вставать. Но тут же передумал и опустил одну, потом другую ногу, сел.

– Вам... нехорошо, молодой человек? – осмелев, поинтересовалась женщина в шляпке.

На поводке она держала собачку с большими слезящимися глазами; собачка тоже участливо смотрела на Виленкина.

– Нет, – сказал Виленкин. – Да. Ничего, все в порядке.

Женщины убедились, что перед ними неагрессивный, интеллигентный, даже можно предположить, человек, и решили подойти ближе. Виленкин рывком встал. Они тут же замерли, как парализованные. Собачка поджала лапку и заскулила в предчувствии плохого исхода. Не хватало их участия.

Он прошел по улице Пржевальского мимо длинного пятиэтажного дома с аркой, дом окончился, и открылась речная долина, трубы, дома на том берегу. Все в пасмурной дымке. Под ногами черный глянцевитый асфальт. Черные стволы деревьев. Чернота в арках и двориках. Особенно черен косматый боярышник, – и красноватые плоды висят кровью. Напоминает мощно-корявое и страшное “Распятие” Грюневальда.

Боярышник в городе.

Когда-то здесь жил священник, его чуть было не распяли. Крепостная стена была из дуба еще. И его хотели приколотить... За что? Ну... кто знает, может, был год активного солнца. Толпа взбесилась...

Старая история: помучили человека – потом объявили святым. Правда, казнить не успели. В действие вступило солнце. Засуха началась. Крестный ход с молитвами, знаменами и песнопениями ничего не дал. А когда епископ просил прощения за весь город и отпустил священника с миром – хлынул дождь.

Еще одна христианская сказка. Правда, со счастливым концом, на русский лад.

...Виленкин оказался под большими круглыми «вангоговскими» часами, висящими над тротуаром на углу дома. С некоторым сомнением он посмотрел на них. Раньше часы всегда указывали неверно время или вообще стояли. А в последнее время как будто исправно шли. Может, дело в том, что магазин под часами выкупили то ли армяне, то ли евреи – и постарались придать ему фешенебельный вид; стоящие или отстающие часы были бы явным диссонансом. Наискосок, через проезжую улицу тоже открыли частный магазин, с подчеркнуто славянским названием «Русич». Увы, цены у первых были ниже, а качество выше. Заведомо обреченный спор. Славяне никогда не были ловкими торговцами. А горожане непатриотично предпочитали низкие цены и хорошее обслуживание. Впрочем, неизвестно еще, кто именно открыл славянский магазин. Возможно, татары или китайцы.

Неподалеку на стене висели телефонные аппараты.

Итак, время близилось к обеду. Рядом был телефон.

Виленкин решил позвонить. Они могли бы встретиться в обеденный перерыв. И пойти домой. Она работает неподалеку и обедает дома, это дешевле. Он устал шататься неприкаянно по городу. Ему надо перевязать рану. Ведь ее толком не обработали, залили водкой, и все. Бинты нестерильные. И в конце концов пора положить этому конец. Поставить всех в известность. Что же играть в кошки-мышки.

Он перешел дорогу, взял трубку. Номер. Аппарат был кнопочный, металлический. Пластмассовые диски вечно разбиты. Здесь уже кулаком или ногой ничего не повредишь. Если только кувалдой. Гудки. Длинные гудки, и никто не...

– Да? алло?.. Пожалуйста, Виленкину... Лена? я тебя не узнал.

Молчание.

– Лена?

Трубку положили.

Дворами он вышел на параллельную улицу, остановился в скверике. Отсюда можно было наблюдать за подъездом.

Вскоре начали выходить служащие. Появилась и Леночка. Вдвоем с подругой. Следом еще две. Оживленно переговариваются в предвкушении обеда. На лице Леночки улыбка. И вот улыбка замерла. Она увидела под деревьями Виленкина. Женщина в светлом пальто что-то у нее спросила. Леночка тут же повернулась к ней. Женщины пошли вместе. Виленкин, подождав, – за ними, но по другой стороне.

Наконец Леночка отделилась от них. Виленкин нагнал ее. Она шла, не оборачиваясь. Отчужденно стучали ее каблучки, каблучки потертых осенних сапог. Полетит первый снег, дороги превратятся в месиво, и Леночка будет ходить с сырыми ногами. Дагмара Михайловна будет отпаивать ее лекарственными чаями. И самый запах этих чаев будет враждебен Виленкину. Это будет запах презрения. Да, Леночка должна была достаться другому. Поймал же еще в юности Виленкин чье-то требование к сочинителям всех родов: будьте монахами. И он так и решил: быть монахом, таким Брукнером славянских холмов. Но зарок оказался слабым, Леночкины руки, Леночкина синева, Леночкин голос, Леночкино все затянуло облаком нежности, женственности монаха славянских холмов Петра Виленкина, и ему пришлось стать просто светским сочинителем. Тем же закончил, кстати, и Брукнер. И, например, Вивальди: он был с детства пострижен, но это не мешало ему любить и под предлогом слабого здоровья отказаться от церковных служб; правда, это осложняло ему жизнь, в театре Феррары ему не удалось представить свои оперы, ему запретили въезд в город по этическим соображениям, и премьера провалилась.

Виленкин идет рядом. Оба молчат. Губы Леночки плотно сжаты. Светлые брови насуплены. Светлый локон вьется по щеке на шею. Виленкину хочется поцеловать ее в шею. В бледную щеку. Но теперь, видимо, долго не сможет... Ну – к делу.

Он спрашивает, почему она не спросит, что у него с рукой, почему он ее прячет. Леночка молча вышагивает. Упруго. Светлый хвост сзади покачивается в такт. Виленкин торжественно извлекает руку из-за отворота пальто. И сам с некоторым недоумением разглядывает кокон тряпок. Безобразный куль. Леночка не смотрит. Он прячет руку.

– Можно, конечно, и не смотреть, – говорит он.

Они останавливаются на перекрестке. Едут машины. Вдруг Леночка поворачивается, и внимательно всматривается, и молчит. Виленкин снова пытается вытянуть на свет божий полено, но Леночка нетерпеливым жестом останавливает его. Странно, ее совсем не интересует это. Она нисколько не удивлена. Неужели он еще утром сказал ей. Или Д-дагмаре Михайловне. Или – в чем дело?..

Дорога свободна, и они идут дальше. Леночка все так же молчит. Так они очень быстро окажутся возле облупленного профессорского дома и объясняться придется там. Лучше наедине.

– Не зайти ли нам... где-нибудь, ну, посидеть. В забегаловку какую-нибудь, – говорит Виленкин. – Поговорить. Ты пообедаешь. Я все расскажу.

Леночка молчит. И вдруг спрашивает:

– Ты платишь?

Виленкин поперхнулся. Чем ему платить. Она знает, что если в кармане и есть что-то, то это мелочь. А обеды сейчас дорогие.

Шагают дальше в том же темпе. Хвост Леночки яростно раскачивается. Каблучки стареньких осенних сапог ранят слух Виленкина.

– Я думал, – говорит он наконец, – у тебя есть.

Леночка не отвечает.

– Тебе неинтересно...

– Нет, – отрезает она.

– Но это, – говорит Виленкин, – серьезно. С рукой. Понимаешь? Это... антракт, – пробует шутить он.

Косится на Леночку. Ничего как будто не изменилось в ее лице. Отрешенная мраморная маска. Такое впечатление, что кто-то ее подготовил, кто-то ей рассказал. Вержбилович? Он не знает ни адреса, ни телефона. Что за черт. Может, его видела какая-нибудь сотрудница из окна трамвая, когда он шел, не спрятав еще руку за пазуху. Виленкин с трудом соображает. Как ему ее остановить. Он уже устал от такой скорости.