Вытерпеть это невозможно. В голове клокотали и бестолково множились сумбурные слова, глаза намокли и сверкали из потемок безумными фонарями.

Упреки совершенно справедливы. И от признания страшного факта становилось еще горше и гаже. От невозможности оправдаться или взорваться Землероева не нашла ничего лучшего, как разрыдаться. Из самого нутра, из самых разобиженных глубин разодранной души, из мысленного бурелома и терновых дебрей выплеснулся в темноту тихий щенячий скулеж.

Опустившись на диван и сдвинув колени, Дуся разрыдалась в полный голос. Вначале пыталась приказать себе: «Прекрати, тупица, сырость разводить! – Потом с каждым новым всхлипом все больше уходила в самозабвенные рыдания и начинала получать от судорог диафрагмы карающее, мучительное удовольствие. Вываливала, вытряхивала наружу кошмарную нервотрепку, прополаскивала душеньку в слезах…

Жесть. Что делать с рыдающими любовницами Зубов знал прекрасно. Как успокаивать подвывающих барсеточниц, на части режь – не мог представить!

Влепить пощечину? К себе прижать, обнять?!

Девица, кажется, рыдала в истерическом экстазе. Захлебывалась, маму поминала, обреченно заходилась в выразительных конвульсиях…

Не жесть, а жопа. Тут скоро Галя с зонтом вернется, а эта клуша на весь подъезд страдает!

Зубов стремительно спорхнул с бидона, облапал Дусю, уткнул зареванное лицо себе в грудь.

– Тихо, тихо, дурочка… Не надо плакать…

Все бабы одинаковы. Хоть воришки, хоть любовницы, хоть клуши распоследние. Едва в приятной близости появилась мужская жилетка (пардон, футболка) и впитала слезы, всхлипы пошли на убыль, прорезались слова:

– Мы это… Не хотели!! – скулила девчонка, поливая футболку слезами.

– Конечно.

– Мы это… Все назад вернем!!

– Еще бы.

– Мы это… Мы не воры!! Мы просто…

– Кто?

Дуся подняла на Зубова измазанное тушью личико, провела под мокрым носом ребром ладони.

– Мы не хотели.

Ревущих баб Илья не выносил. А эта еще и рассопливилась не вовремя.

– Успокойся, веди себя тихо, если не хочешь, чтобы соседи вызвали наряд. Понимаешь?

– Угу, – судорожно всхлипнув, кивнула воришка. – Я, правда…

– Мне нет никакого дела до твоих закидонов, – перебивая, строго произнес Илья, поскольку знал, как быстро, только позволь, возвращаются истерики. – Я просто прошу тебя вести себя тихо. Понимаешь?

Девчонка покорно кивнула, отстранилась.

Зубов вернулся на бидон и отвернулся, дабы всхлипывающая клуша не видела, как гуляют под кожей скул желваки и презрительно кривятся губы. Нарвался! Наткнулся на истеричку с проблемами, застрял на этой зачуханной помойке.

Над головой по лестнице топали ноги жильцов, брякали дверные ключи, пару раз собаки тявкали. Из темного угла едва слышно доносились затихающие всхлипы.

– А ты как хотел над Бертой подшутить? – минут через десять раздался тихий сиплый голосок воровки.

«Не суй свой нос», – вначале захотел оборвать Илья. Делать ему нечего, перед барсеточницей распинаться.

– Она ведь твоя мачеха, да?

Сарафанное радио в доме поставлено.

– Она… ничего себе… красивая

Услышав скромную оценку экстерьера мачехи, Илья невольно хмыкнул.

Красивая?

Улетная!! Потрясная! В шестнадцать лет у Зубова весь шифер с башни сорвало, когда отец привел в их дом миниатюрную брюнетку с повадками обласканной хозяевами кошечки! Один раз взглянул и онемел: казалось, сапфировые глаза Берты знали о мужчинах ВСЕ. Они притягивали, обещали, тут же – отталкивали и снова звали за собой. Взгляд уводил и связывал рассудок, обманывал, подчинял, дурачил, сулил…

Илья никогда не думал, что отец будет долго изображать безутешного вдовца. Некоторых любовниц папы он даже видел.

Но только не в их общем доме.

Берта появилась там как наваждение. Всевластно и мягко просочилась в огромную квартиру и сразу заняла в ней место, хотя не принесла с собой даже зубной щетки. Уютно свернулась клубком в уголке дивана, замурлыкала, прилизала-причесала шелковую шерстку и подчинила дом себе. Наполнила каждый закуток своими ароматами, в абсолютно мужской холодильник постепенно проникли всяческие кошачьи продукты: нежирная птичка, творожок, диетические вкусности… неаппетитная Галя.

Маму Илья не любил. Так получилось, не повезло – мама не нашла в себе благородства уйти достойно. Долгая болезнь иссушила ее разум, вывернула наизнанку интеллект, каждая встреча с мужем и сыном заканчивалась истерическими упреками: «Вы меня не любите! Я, я расплачиваюсь болезнью за ваше благополучие! Вы эгоисты, себялюбцы, аспиды, мучители…»

Каждая встреча с мамой заканчивалась отвратительной сценой: злые слезы, несправедливые упреки, маразматические припадки ярости. Подобные приступы отпугнули от мамы самых преданных подружек, дом наполнился приживалками-кликушами со скисшими лицами и поджатыми губами. Зубов старший не выдержал истерик и перевез жену в загородный дом, подальше от подрастающего сына.

Илья навещал маму сначала раз в неделю, потом через одну, потом приезжал, если только врачи обещали сделать предварительный успокаивающий укол.

Но…

Так получилось. Не все могут достойно выдержать ниспосланные испытания, не всем хватает благородства не отыгрываться на близких. Илье не повезло. Его мама оказалась слабой.

Отец пять лет менял любовниц. Мелькали разглаженные ботексом однотипные лица, пчелками роились красотки первой свежести…

Войти и задержаться навсегда получилось только у Берты. Один ее взгляд на подростка Зубова моментально объяснил последнему: «Так будет. Я пришла и больше не уйду», – сказали сытые сапфировые глаза сиамской кошки.

Ух! Дух захватило от плещущихся в синем омуте зрачков!

Этот взгляд сводил Илью с ума. Глаза словно бы что-то обещали. Играли. Ласково подманивали, цепляя длинными ресницами-коготками душу, уводили в мечты, раздаривали…

Смешное, архаично-книжное слово «грезы» наиболее точно смогло бы передать состояние, в котором Илья провел последующие полтора года. Взгляд мачехи преследовал ночами, каждый день превратился в ожидание чего-то… чудного, горячего, запретного. Берта играла с пасынком, словно с мышонком. Подманивала и отпускала, насмешливо, лениво запускала коготки в растрепанную шевелюру, потом отталкивала.

Как ни наивно, но только через полтора года почти влюбленный недоросль обратил внимание, что Берта нисколько не выделяет его из толпы. Она элементарно и обычно смотрит так – на каждого, кого посчитает достойным внимания. Она попросту родилась с такими сволочными глазами и пользуется ими, словно оружием. Даже невольно мачеха поглядывает, словно раздает авансы. Подкрашивая губы, играет с собственным отражением. Оттачивает мастерство на любом попавшемся объекте. Взгляд ей присущ, врожден, осмыслен и употреблен, как голос – оперным певцом, как ноги – футболистом, как волосы – Самсоном. Игривые глаза дурачат идиотов, и первыми в списке стояли оба Зубовых.

Как ни смешно, но, сделав это открытие, Илья решил поговорить с отцом.

Не стоит приводить здесь этот разговор. Илье казалось, что он искренне обеспокоен за папу и пытается открыть ему глаза: жена тебя дурачит!

Отец повел себя достойно. Лишь через несколько лет сам Илья понял, что причиной того разговора выступило не беспокойство за отца, а обыкновенная ревность. Смешная примитивная ревность мальчишки к заигравшейся в авансы женщине.

Глупо. И зря отец пощадил тогда сына, не став ничего ему объяснять и нажимать на болевые точки. Илья посчитал, будто жена отцу важнее сына, и отношения с Бертой разладились совершенно. Мачеха не захотела заново, на новом уровне приручать парнишку, лениво отвернулась. И к сожалению, к моменту, когда повзрослевший Илья пришел к пониманию причины их разрыва, ушла так далеко, что не смогла вернуться.

Или не захотела. Ей показалось проще вычеркнуть негодного мальчишку из памяти. Берта буквально выжила неудобного пасынка из дома, заставив Льва Ефремовича купить двадцатилетнему сыну отдельную квартиру. При редких встречах с Ильей вела себя демонстративно отстраненно. Отец, как ни скрывал, страдал. Илья мучительно пытался все исправить, искал подходы, а не найдя, даже к психологу наведался.