Павел увидел решимость на лицах своих бойцов. Раздавались возбужденные голоса:

— Глянь, как идут, красавчики!

— Юнкеря, туды их дивизию!

— А ну, вложим их благородиям!

Люди выползали вперед, к краю опушки, устраивались поудобней, нетерпеливо поглядывая на Белова.

С поля явственно донеслась команда:

— Господа офицеры, с богом, в штыки! Ура!

И только тут Павел будто очнулся.

— Огонь! — крикнул он.

Полторы сотни винтовок и ручной пулемет дружно ударили по флангу цепи. Белые дрогнули, откатились, ушли за косогор.

Кавалеристы весело переговаривались, радуясь, что крепко всыпали белякам. Глядя на своих бойцов, Павел впервые отчетливо осознал: это не просто война, а война гражданская, война классов.

15

Весь ноябрь возле слободы Бутурлиновки продолжались затяжные, изнурительные бои. Эскадрон Белова наполовину уменьшился: много было раненых, больных, отставших где-то во время ночных маршей по раскисшим дорогам.

Ясным ветреным утром начальник штаба дивизии, бородатый латыш, вызвал Белова к себе и дал приказ: занять высоту на перекрестке дорог и оттуда наблюдать за противником. Задача была нетрудная. Павел подумал, что выделит для наблюдения один взвод, а остальным даст отдохнуть. Однако не получилось.

Едва поднялся на высотку, открылась перед ним картина жестокого боя. На село наступали спешенные кавалеристы из кавгруппы товарища Блинова. Беляки сопротивлялись, отбиваясь пулеметным огнем. А в тыл спешенным кавалеристам заходили казачьи сотни. Они уже достигли балки, где укрылись блиновские коноводы, там началась рубка, в разные стороны скакали оттуда подседланные лошади. Еще несколько минут, и наступающие блиновцы увидят, что оказались меж двух огней, что лошади их разогнаны. Дрогнут товарищи, растеряются, и тогда крышка: полягут под казачьими шашками!

Раздумывать некогда. Решительность и быстрота — девиз кавалериста! Павел на ходу перестроил эскадрон, дал команду: «В атаку!»

Вниз, с холма, эскадрон катился стремительной лавой, ощетинившись частоколом пик. У донцов были только шашки. Когда сшиблись с разгона два строя, пики сделали свое дело: передние ряды казаков были смяты, задние налетели на них, кони с диким ржанием вскидывались на дыбы.

Перед глазами — зеленый погон, винтовка, поднятая к плечу. Уклоняясь от выстрела, Павел толчком послал вороного вперед и с размаху полоснул голубым лезвием шашки.

Конь ринулся дальше, и шашку вырвало из руки, вырвало с такой силой, что заныло плечо. Павел, ругаясь, стиснул рукоятку нагана.

Атака эскадрона спасла блиновцев от удара с тыла. Казаки быстро ушли в степь. Возле балки и на дне ее валялось много трупов, бились и хрипели раненые лошади. К Павлу подскакал рыжий комвзвода. В руке — шашка. Не спеша вытер окровавленный клинок полой шинели, подал Белову:

— Возьми, Лексеич. Еле вытащил. В самую кость ты врубился. — Увидев, как дернулось и побледнело лицо молодого командира, бывалый вояка сообразил, в чем дело. — Не терзайся, Лексеич! Беляк-то замертво, сразу! Силушки ты много вложил, а надо бы легче, с потягом.

Павел хотел повернуть коня, взводный понял это по-своему:

— Ты не езди туда, не надо. По первому разу не смотрят. Наглядишься еще, Лексеич, если самого под копыта не скинут…

16

О храбрости Михаила Федосеевича Блинова ходили легенды. Павел не очень-то верил байкам, которые плетут у походных костров, но о Блинове и сам знал много лестного. Донской казак, выросший в седле, Михаил Федосеевич отличился на германском фронте и был произведен в урядники. Сразу после революции создал небольшой крепкий отряд. Его стремительные, неожиданные удары доставили много неприятностей белым генералам.

Новые бойцы стекались к отважному казаку. Он командовал 1-м Донским революционным полком, потом кавалерийской бригадой. А под Бутурлиновку Блинов, один из первых красных орденоносцев, привел кавалерийскую группу, которая здесь же, в ходе боев, переформировывалась в дивизию.

Павел увидел прославленного командира на окраине слободы. Он стоял возле тачанки, о чем-то говорил с пулеметчиками. Высокая баранья папаха с малиновым верхом сдвинута набекрень. Глаза насмешливые и вроде бы чуть печальные. Лицо красивое, чистое, нос прямой, словно выточенный, подбородок разделен глубокой продольной ямкой.

Белов подъехал, представился. У Блинова оживились, заблестели глаза.

— Это ты орлов моих выручил? Ну спасибо! В долгу не останусь! — И принялся расспрашивать Павла, что представляет собой их кавалерийский дивизион. По разговору чувствовалось: намерен прибрать его к рукам, втянуть в новое соединение. Белову предложил напрямик: — Переходи ко мне. Оформим, как надо, не сумлевайся!

Хотелось Павлу попасть к такому прославленному начальнику, да неудобно бросать товарищей, свой поредевший эскадрон.

— Ладно, — засмеялся Блинов. — От нас все равно никуда не денешься. Все конные части, которые в этом районе, в один кулак соберем!

А через два дня на глазах Павла сшибла белогвардейская пуля лихого красного казака. Было это так. На рассвете белые выбили из Бутурлиновки пехоту. Поступил приказ: вернуть слободу любой ценой. Блинов развернул лавой свои полки и сам поскакал впереди, на огонь вражеских пулеметов.

Половину бойцов потеряли в этой атаке кавалеристы, но белых из слободы вышвырнули. Два отборных белогвардейских полка, в которых юнкера воевали как рядовые солдаты.

Блинов, в числе первых ворвавшийся на улицу слободы, был смертельно ранен в живот.

Вскоре после того как похоронили бойцы своего командира, формирование дивизии было закончено. На общем митинге конники поклялись отомстить белякам за гибель Блинова и потребовали, чтобы новой кавалерийской дивизии было присвоено его имя.

Среди участников митинга находился и Павел Белов. Вместе с бойцами горевал об утрате. И если бы мог он заглянуть вперед, в дальнюю даль, то увидел бы, как много важных событий его жизни будет связано с этой, только что рожденной в боях дивизией.

17

В декабре Павла свалила желтуха. Вместе с группой больных и раненых красноармейцев его отправили в тыловой госпиталь.

До железной дороги везли на обывательских подводах. Рядом с Беловым — трое бойцов. Один без сознания, а двое ослабли так, что рукой шевельнуть не могли. Шинелишки на них ветхие, а мороз перевалил за двадцать.

В первом же селе подводчик снял закоченевший труп и аккуратно положил его возле дома, где помещался Совет. Ночью замерзли еще два бойца. На подводе остался только Павел. Он вытянулся, накрывшись дерюгой, старался не шевелиться, чтобы не тратить силы. Боролся со сном, с предательской слабостью, хорошо понимая, что, если задремлешь, наступит конец.

Подводчик несколько раз приподнимал дерюгу, с надеждой посматривал на больного: не окочурился ли? Чего уж мучиться самому и других мучить? Помер бы поскорей, сдал бы он тогда труп и повернул назад, к дому.

Под вечер подводчик, пристально вглядевшись в бескровное, восковое лицо давно уже не двигавшегося бойца, ободрал сосульки с усов и вздохнул удовлетворенно:

— Ну вот, и этот наконец преставился, вечная ему память!

Хриплый голос пробудил Павла, вырвал его из глухой, равнодушной пустоты. Осмыслил услышанное, и вспыхнула в нем злоба. Приподнявшись на локте, Павел завернул самое крутое, какое только знал, мужичок ахнул от изумления и начал понукать свою резвую.

На станции перенесли Белова в пустой промерзший вокзал. В нем было не теплей, чем на улице. Люди лежали вповалку.

Ночью прибыл эшелон. Ходячие больные и раненые бросились штурмовать вагоны. Павел идти не мог. Медицинская сестра, сжалившись, повела его вдоль состава. Все двери были закрыты. Куда ни стучала сестра, отовсюду отвечали: вагон переполнен.

Наконец добрались до теплушки, дверь которой оказалась приоткрытой. Никто не отозвался из темноты. Сестра помогла Павлу подняться в вагон. Белов прополз в середину, лег между двумя телами, подсунув под голову вещевой мешок.