Пробыв в таком неясном положении ещё с полчаса, физиологическая нужда всё же заставила нас подняться с постели. Мы приняли по очереди душ, привели себя в порядок и убрали за собой лёгкий беспорядок, оставленный нами вчера. Как я уже говорил, мы не комментировали то, что происходило в постели, поэтому Мира посмотрела на меня своими большими милыми глазками, улыбнулась и сказала:
– Жалко, что фильм не досмотрели… Он хороший.
– Можно попробовать ещё разочек.
– Только в следующий раз, пожалуй, без вина, – пошутила она так, что я рассмеялся.
– Да, никакого вина! Ты голодная?
– Хм-м-м, – призадумалась он, смешно поджав губы к левой щеке, а глазами в то время полируя стены. – Пожалуй, что да. Только…
– Не говори хозяйке. Да-да, я и не собирался. Сходим куда-нибудь здесь.
– Она очень добрая, но неудобно мне совсем. Даже ночевать здесь порой как-то не… Не знаю, не так. Просто поспать ещё может быть.
– Можешь не объяснять, я понимаю. Пока только так, к сожалению. Не уверен, что в ближайшее время я смогу позволить себе апартаменты.
– Совсем туго стало? – мягко поинтересовалась она.
– Нет. Ещё нет. Заранее готовлюсь к тяжелым временам. Порой они наступают слишком быстро.
– Ничего. Всё когда-нибудь наладится.
Я совершенно не верил в эти слова. Она подошла ко мне близко, так что взгляд мой упирался ей чуть выше пупка. Я обвил рукам её бедра и прижался щекой к животу, поглядывая за окно, где уже высоко светило ясное Солнце. Как обычно Мира нежно гладила меня по голове. Мне не было грустно, не было тоскливо – я лишь думал о многом и этого многого не понимал.
– Солнце сегодня светит. Странно, да? Значит, надо гулять, – сделал я заключение. – Правда, все тоже повылазят из своих нор.
– Не пропускать же из-за всех такой чудесный день.
– Ты абсолютно правда.
Мы оделись в наши лёгкие костюмы. На мне сероватая двойка, белая сорочка и зеленый галстук. На ней коричневатый, большой не по размеру, пиджак и такого же цвета брюки, бежевая рубашка, не застёгнутая на верхнюю пуговицу и бардовый галстук, специально не затянутый до конца – забавно, но он подходил цвет в цвет к её трусикам. Озвучивать наблюдение я почему-то не стал. Мне нравилось, что мы смотрелись с ней чудно и органично, хотя договорённости в этом вопросе не было.
Нам удалось незаметно прорваться чрез строгий контроль сытости со стороны хозяйки и выбраться на улицу. Вход в парадную находился внутри маленького закрытого дворика, где всегда стояла тишина, а выход пролегал через туннель метров в семь длинной. На главной улице Солнце тут же напало на наши бледные, совсем уже от него отвыкшие лица. Живя здесь, всегда говоришь: «Как хорошо, что нет этого треклятого Солнца!», но стоит ему вот так неожиданно явить себя, как тут же приходит понимание, сколь сильно его не хватало. Крепко держась за руки, мы пошли в небольшой ресторанчик на углу улицы «Большой Проспект». Он был один из немногих, куда я мог сходить с Мирой – убежденной вегетарианкой. В залитом свете помещении, украшенном диванами с ярко-зеленой обвивкой и стенами, разукрашенными изображением ниспадающей завесы листвы, мы нашли себе укромное место в уголке рядом с книжными полками, выполненные в стиле живой древесины. Создавалось впечатление, чтобы мы находились внутри одного большого ствола дерева в царстве каких-то волшебных жителей леса. Мы заказали себе по омлету с томатами черри, шпинатом и оливковым маслом, травяной чай и одну рисовую кашу с орехами и фруктами для меня, так как наесться здесь у меня выходило всё же редко. Я провел несколько дней с Мирой и уже чувствовал, как меня начинает тошнить от всей этой зеленой кухни. Неимоверно во мне вспыхнуло недовольство, необъяснимая злоба. Истина, что вкусная еда по душе – лучшее лекарство от печали и, наоборот, еда, к которой не чувствуешь любви, лишь отравляет душу. Я не мог сдержать необходимость хотя бы произнести название тех блюд, что так желал не только мой желудок, но и моё сердце: жаренная курочка по-итальянски, маринованное в соевом соусе филе, стейк-рибай, филе-миньон, запеченные куриные голени, печень, шашлык на углях со свежим лучком и долькой серого хлеба…
– Сейчас бы стейк слабой прожарки… Или мяса на углях, чтобы аж скворчало, – сказал я, едва ли не пуская слюни.
Её лицо мгновенно преобразилось, сменившись с умиротворенного блаженного лика на разрушающуюся стеклянную маску, из-под которой вот-вот польются слёзы. Это была чертовски нелепая реакция с её стороны и чертовски нелепая идея с моей. Она принимала вещи слишком близко к сердцу – в её голове уже кружились всевозможные мысли, а глаза постепенно увлажнялись: «Ему со мной тяжело? Я его обременяю? Почему он так жесток?». Что за глупости? Масла в огонь подливал весомый факт того, что Мира не принимала этого культа умерщвления живых существ для того, чтобы содрать с них кожу, выпустить кишки, разделать на составные части, насадить на шампур и прожарить до хрустящей корочки. Она ненавидела человечество за многовековую историю брутального, кровожадного геноцида животных; презирала за сам факт того, что люди уже истребили несколько десятков видов лишь потому, что те были вкусные или красиво смотрелись в виде полушубка. Виды скотобоен, птицефабрик и прочих казематов ужаса вызывали у неё стойкое ощущение тошноты. Её поражало, что святое для индусов животное, имеющее повадки дружелюбного щенка, в большинстве стран используется для бесконечного воспроизведения потомства, которое у него заберут в первые же минуты, нескончаемой дойки и, в конце концов, смерти. Ввергала в ужас действительность использования собак и лошадей, то есть людских товарищей, в пищу. Сам факт того, что я с таким удовольствием представил себе, насколько бы радостен я был, съев кусочек этого священного животного, уже убивал во мне человека. А факт того, что я озвучил эту мысль, передвигал меня в категорию байроновского демонизированного зла.
– Зачем ты это сказал? – её голос подрагивал, а краешки губ опустились, сдерживая, казалось, целое озеро скорби.
– Не знаю. Захотелось есть.
– Ты не наелся?.. – вторил всё тот же голос.
– Мне хочется чего-то посытнее.
– Ты же знаешь, что мне неприятно. Ну зачем ты так?..
Голос её исказился, став самым несчастным, самым ничтожным и забитым, словно бы я был мужланом, что вновь ударил свою, непонимающую проступка, жену. Он выражал искреннюю боль, непринятие, обиду. Этой маленькой нелепой фразой я предал её. Что может быть глупее сего?
– Прости меня, милая. Я не хотел тебя этим обидеть.
– Но ты обидел. Неужели так сложно потерпеть хотя бы при мне? Это действительно так невыносимо тяжело?
– Я же просто сказал, что хочу поесть.
– Ты прекрасно понимаешь, что ты сказал. Я какая-то не такая? Со мной что-то не так? Почему ты решил сделать мне больно? Ты ведь знаешь, что это очень острая тема, которой я озабочена. Мне грустно, мне жалко животных, и я не хочу, чтобы с ними так поступали. Меня волнует жестокость, глобальное потепление и другие проблемы Земли, понимаешь? Я не инфантильная идиотка! Ты думаешь, что я дура, да? Зачем вообще со мной связался? Больше не будешь со мной разговаривать? Видеть, наверное, не захочешь!
– Хэй, хэй, постой, милая! Куда тебя понесло? Я не считаю тебя ни глупой, ни инфантильной. Зачем мне вообще так думать?
– Тогда зачем тебе заставлять меня вести себя как какую-то идиотку, если только ты не хочешь от меня избавиться?
– Да послушай же ты меня. Всё в порядке. Я хочу извиниться за свои слова, хорошо? У меня не было никакого желания причинять тебе боль. Просто… Не знаю, что на меня нашло.
Она схватила меня за руку и тихо заплакала мне в плечо.
Что за чертовщина с ней происходит? Ладно я сказал ерунду – настроение у меня не самое замечательное было в этот момент, но Мира… Мира отреагировала ярко, со вспышкой, словно взорвавшаяся в руках бутылка шампанского. Я знал её относительно не так давно – почти три года, быть может. Не скажу, что в этот момент я не задумался над тем, что она действительно сумасшедшая истеричка. Может, период? Может, что-нибудь случилось? Я чего-то не знаю? Мне оставалось лишь поглаживать её по голове в попытках успокоить, вытирать сопли и слёзы салфетками, и ловить на себе странные взгляды официантов, то ли недопонимающих, то ли осуждающих. Я тупо уставился перед собой, не ощущая в данный момент к ней особой эмпатии, но чувствуя лишь вину. Нелепость сбивала во мне все естественные механизмы человеческого, что называется, сочувствия.
