— Можно, Сема, я на твоей машинке немного постукаю? — сказал он мне сегодня утром.
— Стукай, только осторожно.
— Будь спокоен, Сема.
— А что у тебя: роман? Повесть? Любовные письма?
Он усмехнулся — мол, стану я такими пустяками заниматься.
— Совсем из другой оперы, — сказал он. — Я всего-навсего хочу записать впечатления от практики. Что-то вроде отчета. Может, потом пригодится.
— Что ж, валяй, Олешка, дело нужное.
Драть его надо розгами или солдатским ремнем, этого милого Олешку, за то, что он ухитрился всего за несколько часов превратить мой кабинетик в самый настоящий свинарник. И это не впервой так. И всегда у него одно и то же оправдание: «Заработался! А тут как раз время бежать на лекцию». И на этот раз, конечно, так было: заработался, спохватился, время бежать на лекцию или на свидание. И побежал. А добрый Сема… А Сема у нас, конечно, добрый и покладистый. И кроме того, у нас такой «естественный порядок». Олег мусорит, а я прибираю. А мусорит он, надо сказать, гениально. Я знаком со многими литераторами, и ни у одного из них такого количества «отходов производства» не видел — может, потому, что литераторы больше ценят бумагу, чем мой «правовед». Он отстукивает на машинке несметное количество проб, набросков и вариантов, он может из-за одного не так написанного слова выдрать лист из машинки и, скомкав, бросить. Сегодня их было в моем кабинете больше, чем вчера, этих скомканных, отброшенных проб и вариантов, они валялись повсюду: и на столе, и под столом, и на стульях, и на диванчике. Я собрал все это — и потому собрал, что последние годы стал любить порядок, и еще потому, конечно, что жалко Олега — он парень рассеянный и вместе с ненужными бумажками мог выбросить и нужные, а потом будет мучиться, искать.
Я разгладил смятые листы и сложил их стопкой… Судя по этим «отходам производства», Олег отстукал сегодня на моей машинке, конечно, не отчет о практике, но и не роман и не повесть. Это явно драматургия: может пьеса, а может киносценарий — не пойму.
Я бы, конечно, не стал читать без спроса чужую рукопись — рукопись Олег, конечно, унес — но это же отходы, это брошено, и я пробегаю глазами — любопытно, черт его побери — некоторые из этих проб и набросков.
«ИРА: Все понимаю, разумом понимаю, а поверить не могу. Не могу поверить, что эти мерзкие слова сказал ты. Что они слетели с тех же губ… с тех же губ, что так недавно сказали мне — «люблю». «ВАДИМ (спрашивает деловито): В трезвом виде сказал?» «ИРА: Не паясничай». «ВАДИМ: Я не паясничаю, а только выясняю. Потому что трезвый я не мог сказать этого. У трезвого у меня не сорвется с языка такое глупое слово». «ИРА (в отчаянии): Давай, давай, издевайся надо мной. Давай топчи, давай глумись. Со мною все можно делать, все — раз я такая. Но я дождусь, дождусь, когда у тебя вырвут твой грязный, лживый язык. С корнем вырвут».
Хмы! Мощно, однако, закручивает Олег. На уровне своих прошлогодних стихов, но только, пожалуй, покруче. А вот это, пожалуй, уже интересней.
«АЛЕКСЕЙ: Он, несомненно, добрый человек, ваш Андрей Трофимович. Но ему не в прокуратуре работать». «НИКОЛАЙ: А где же?» «АЛЕКСЕЙ: Не знаю. В детском садике, может быть, — заведующим. Или в районной библиотеке. А еще лучше попом». «НИКОЛАЙ (смеется): Интересно! Ну, насчет детского садика и библиотеки — не возражаю. И там и там наш шеф был бы на месте. Он и воспитатель превосходный, и книголюб, каких мало. А вот попом… Если можно — объясни». «АЛЕКСЕЙ: А что тут объяснять? Его хлебом не корми, а подай ему кающегося грешника. Обожает он тех, кто кается». «НИКОЛАЙ: А что в этом дурного?» «АЛЕКСЕЙ: Плохо это, уверяю тебя. Во многих отношениях плохо. Ты же знаешь, сколько времени я потратил на дело Белянкина. Полтора месяца, и это, учти, полных полтора, как говорится, без перекуров и выходных. Но дело зато вышло отличное. Идеальное дело. Факт к факту подобран, и все до одного неопровержимы». «НИКОЛАЙ: Да, дело ты провел красиво. Я смотрел». «АЛЕКСЕЙ: Вот видишь… а шеф другого мнения. Не доведено, говорит. Советую, говорит, еще поработать с самим Белянкиным. На какой предмет, спрашиваю. Не верю, говорит, что Белянкин такой закоренелый, не верю, что он не хочет раскаяться в содеянном. И представь себе, вернул мне дело, а кому оно нужно — раскаяние этого ворюги Белянкина. Никому на свете не нужно». «НИКОЛАЙ: Ты так думаешь? Напрасно. Вот Андрею Трофимовичу нужно, чтобы Белянкин раскаялся, — ты сам в этом убедился. И мне нужно. И многим, многим другим людям нужно. Обществу. Но больше всего оно, наверное, нужно самому Белянкину. Ему же не вышка грозит — у него еще вся жизнь впереди». «АЛЕКСЕЙ: Каков поп, таков и приход. Поп блаженненький и приход из таких же. Это же какая-то контора по душеспасению, а не прокуратура. Вам даже сны и то, наверное, душеспасительные снятся. Какая-то, скажем, спецпустыня для покаяния, а по ней ваши клиенты бредут в этих самых, как его, веригах и рубищах — идут, бьют себя по грудям и денно и нощно каются в своих грехах. Ну, а на финише им, конечно, нимбы уготовлены. Каждому по мерке. А пустыня, конечно, тем временем тоже преобразуется: там, где прошел кающийся грешник, на горючем песке обязательно вырастает зеленая трава, а на голых камнях — цветики». «НИКОЛАЙ: А ты убежден, что не вырастут?» «АЛЕКСЕЙ: Не вырастут. Горючий песок останется горючим песком, а голые камни — голыми. Вот так и не иначе». «НИКОЛАЙ: У тебя все?» «АЛЕКСЕЙ: Почти все. Удаляюсь, удаляюсь, учитывая, как ты занят душеспасением. Но прежде чем удалюсь — один вопрос. К тебе лично. Только совершенно откровенно. Неужели и ты веришь, что если мой Белянкин раскается… Допустим, я этого добьюсь, допустим… И что же? Мир после этого сразу станет прекрасным?» «НИКОЛАЙ: Совсем, совсем прекрасным, конечно, пока не станет. Маловато для этого одного твоего Белянкина. А прекраснее станет — в это верую».
Неуклюже, конечно, и довольно наивно — в жизни, милый мой Олег, все не так прямолинейно и однозначно, как в твоей драме. Но что за беда! Писателем ты, пожалуй, не станешь. И не нужно. А юристом, наверное, станешь хорошим. И слава богу! Ну а что это? А, это уже сам шеф, сам прокурор.
«АНДРЕЙ ТРОФИМОВИЧ: Вашего сына арестовали по моему распоряжению. И вы зря обвиняете в этом свою невестку». «ЛИДИЯ КОНДРАТЬЕВНА: Она! Она, Ирка проклятая, виновата. Это она довела моего Вадима до тюрьмы».
Жаль, мало прокурора. Интересно все-таки, что он еще скажет матери этого угодившего за решетку Вадима. А это еще о прокуроре.
«АЛЕКСЕЙ: Я ему говорю: Андрей Трофимович, дело я считаю законченным — преступление доказано. А он мне: «Закончено? А до причины не добрались. Вот покажите, в чем причина преступления, тогда оно и будет закончено». «НИКОЛАЙ (мягко улыбаясь): Да, это слабость нашего шефа. И меня она тоже не приводит в восхищение — у нас ведь не исследовательский институт. Впрочем, в той или иной мере мы все этой слабостью страдаем. Мы всегда во всех случаях ищем причину и когда находим ее — радуемся, будто она все объясняет и, главное, все оправдывает. Найдя причину, мы тут же успокаиваемся, свято веря, что раз известна причина, то все остальное не только ясно и понятно, но и безусловно правильно и даже необходимо. И делаем при этом вид, будто не знаем, — а это азы философии, — что «причинность отнюдь не тождественна необходимости. Сказать про какой-то поступок, что он был причинно обусловлен, — еще не значит доказать, что он был необходим».
Что ж — мысль, безусловно, верная. И я, Медведев, могу под ней расписаться. Только вот неясно, как у этого Николая насчет необходимости и справедливости — тождественны ли они? Это надо подсказать Олегу — пусть подработает. Непонятно также, как это сыграет актер. Эти самые кавычки. Но хороший актер все, конечно, может сыграть: и запятые, и кавычки, и точки… Вот тут-то я и должен поставить на секунду точку. Не пишется мне сегодня, вернее о том, что задумано, не пишется. А собирался я написать сегодня об Угарове — такой чисто фантастический кусок. О том, например, что Угаров думает наедине с самим собой, о том, какие сны ему снятся, о чем он по ночам разговаривает с женой, и даже о том, что и как у него болит (Угаров, хотя он и пенсионер, никогда не говорит со мной о своих болезнях). Ничего точного и даже приблизительного я, разумеется, об этом не знаю — попробуй узнай такое от самого Угарова, — а предположения… Как я уже сказал — то была бы чистая фантастика и очень хорошо, что Олег помешал мне написать такой кусок. В этой моей тетради он совершенно не нужен. И я на сегодня захлопываю ее. Не буду сегодня работать.
