— Да, да, в печку, в огонь, — все так же бодро и весело ответил я, безмерно удивляясь тому, что не рыдаю, не кричу от боли, не бьюсь головой о стену.
Вот так и закончился мой фронтовой роман, не стала Лида ни моей пэпэже, ни моей законной женой — я был для нее лишь «чаем вприглядку», а кому нужен пустой чай.
Но все это еще ждало меня впереди, а пока я ехал, уверенный, что резвый, грохочущий грузовичок мчит меня по степному проселку к любимой и любящей.
«Быстрей, быстрей», — мысленно подгонял я машину, и она послушно прибавляла скорость, и вот уже остались далеко позади землянка Николая Угарова, и сам Угаров, и все с Угаровым связанное… Позади, позади, слава богу, что позади на веки вечные позади и в прошлом.
…И ПОСЛЕДУЮЩИЕ
— Не узнаете? Я — Угаров.
Я хотел бы ослышаться, я даже попытался уверить себя, что ослышался, благо в пивном баре «Отдых» было уже довольно шумно (получаса не прошло, как буфетчица почала первую за этот день пивную бочку, и некоторые уже успели осушить кружку-другую. Жарко. Пить хочется людям). Только к чему эти увертки — я же хорошо слышал, как он сказал «Я — Угаров» — достаточно громко сказал и вполне внятно. Была еще, конечно, возможность усомниться, тот ли это Угаров, таким непохожим на того, из марта сорок второго, показался он мне — того, как я был всегда убежден, я узнал бы даже через сто лет… Потому что не имел права его забыть и не смог бы это сделать даже при большом желании. Тот Угаров врезан в мою память. А этот? — не подойди он и не назовись… Но опять же увертки, дорогой Медведев, и опять же глупые, и главное, бесполезные — сквозь незнакомые, будто не узнанные с первого взгляда, черты тут же стали явственно проступать прежние, определенно угаровские. Годы, разумеется, изменили кое-что в угаровском лице, во всем угаровском облике — что-то убрали, что-то добавили, что-то переправили, а что и перекрасили, но коренных изменений они пока в нем не произвели, и я должен был узнать Угарова и таким, обязан был мгновенно узнать.
Так почему же не узнал? Только ли потому, что за эти двадцать семь лет, несомненно, дорисовал, досочинил к облику Угарова какие-то воображенные черты — иные взамен забытых, вылинялых, стершихся, а иные под властную диктовку и указку новых времен, а следовательно, и новых взглядов на некоторые явления жизни? Да, и потому, конечно! Вполне естественно, что этот мой Угаров не похож на нынешнего, и очень возможно даже, что, такой своевольно дорисованный и досочиненный, он не очень похож и на того, из марта сорок второго.
Ну что ж, допустим, что это обстоятельство в какой-то мере помешало мне узнать Угарова. Но лишь в какой-то мере, ибо, если говорить правду, то не узнал я Угарова потому, что не хотел узнавать. Одному богу ведомо, как не хотел. Только, хотел я этого или не хотел — зато жизнь или судьба этого захотели, — а Угаров явился передо мной во плоти, или, как прежде говорили, «собственной персоной».
И вот он стоит и ждет. А чего он хочет, чего ждет? Может, он надеется, что я изображу бурную радость и с возгласом: «О, какая приятная встреча!» раскрою ему объятия. Ну так зря надеется — ничего подобного он не увидит и не услышит. Но вообще-то надо что-то сказать человеку, который явно обрадовался встрече с тобой — погляди, как он приветливо улыбается тебе. Да, надо, обязательно надо что-то сказать. Но что? Сказать: «Простите, не узнаю», когда я уже узнал, — будет нечестно. Сказать: «Не хочу я вас узнавать» — будет честно, но грубо, чересчур грубо, что не в моих правилах. Может, лучше всего встать — и, ни слова не сказав, показать ему спину. Не застрелит же он меня за такое бегство. Теперь не застрелит. Уйду — и это будет и честно и справедливо, просто здорово это будет. Но я, как и следовало ожидать, не ушел, а напротив, в полном смятении промямлил:
— Простите… Я вас не сразу узнал… Значит, вы старший лейтенант Угаров?
— Подполковник в отставке, с вашего разрешения, — сказал он. Без обиды и, уж конечно, без иронии сказал, просто уточнил для порядка.
— Ну, разумеется… я понимаю, что вы уже подполковник, — пробормотал я.
— Это вы точно сказали «уже подполковник». Теперь про меня «еще подполковник» не скажешь, потому что полковником я уже не стану, а генералом и подавно. Чистая отставка.
Он сказал это, продолжая приветливо улыбаться, но сказал невесело, совсем невесело, и я из вежливости посочувствовал:
— Понимаю.
— Я потому и сказал, что вы понимаете. Многое понимаете. Это и по писаниям вашим видно, да и по вашему короткому выступлению тут у нас. А таким, как я, полным отставникам, понимание всего дороже — без него как проживешь. Так что, разрешите выпить за нашу знаменательную встречу. И персонально за вас. За ваше здоровье, товарищ Медведев. Будьте!
Он протянул свою кружку, и я — а что мне оставалось делать — поднял свою, и он чокнулся со мной и, стоя, запрокинув голову, я бы сказал, лихо, по-гусарски, стал пить. Я тоже выпил — ох уж мне эта вежливость! — и пиво, представьте себе, не застряло у меня в глотке, а выпив, я вытер бумажной салфеткой губы и, как принято у воспитанных людей, сказал: — Спасибо! — И еще сказал: — Садитесь!
— С удовольствием присяду и с удовольствием потолкую с вами, — сказал Угаров, — вот только принесу еще по кружке пива. Не возражаете?
Я возражал. Все во мне возражало. Я не желал больше пить пиво с Угаровым. И я пробормотал слова, означающие, как мне казалось, вежливый, но решительный отказ.
— Вообще я больше одной не пью… И вообще мне нельзя… Но если желаете… Да вы садитесь, подполковник. Садитесь. Я сейчас, — неожиданно, для самого себя неожиданно, предложил я, но с места не двинулся и пальцем не шевельнул, поскольку вдруг представил себе, как Юра Топорков, младший лейтенант Топорков, смотрит на мою жалкую суетню… Нет, младший лейтенант Топорков не явился сюда, в этот модерный пивной бар «Отдых», из марта сорок второго. А ему бы стоило, вслед за Угаровым, явиться из того мартовского дня в этот сентябрьский шестьдесят девятого — вот было бы дело, вот был бы разговор! Но я давно уже убежденный материалист и знаю — это невозможно. А что Угаров явился — так он живой: я его слышу, я его вижу, он дышит, движется, пьет пиво, говорит. Он есть, он существует, подполковник в отставке Угаров. Юры же Топоркова нет на этом свете и не может быть — я же сам видел, как его убили, а убитые, да еще так точно и верно убитые и так глубоко, надежно захороненные — не оживают. И тем не менее, вопреки своему материализму, я в тот миг чувствовал на себе взгляд Топоркова, и, как это ни странно — не осуждающий или укоряющий взгляд, а только лишь безмерно удивленный. А чему ты удивляешься, Юра, ну чему? Если уж кому удивляться сейчас, то это мне, глядя на самого себя: вот я весь оцепенел будто и все же бормочу, по инерции, что ли: — Я сейчас… Я сию минуту.
— Нет уж, разрешите, я сам… Вы у нас пока гость, — сказал Угаров и, прихватив мою кружку, направился к полированной и никелированной стойке. — Хозяюшка, налейте-ка нам с гостем еще по одной!
Да, пока я здесь гость. Гость ветеранов войны, проживающих в новом микрорайоне нашего города. Одни из них, как мне пояснили, уже старожилы этого района, они поселились еще в первых корпусах год или полгода тому назад, некоторые же совсем зеленые новоселы, вроде меня — я всего лишь три недели назад въехал в новую квартиру, и мне в голову не могло прийти, что я кого-то интересую в районе, что здесь уже меня кто-то знает. Откуда? И с чего бы? А вот ошибся. В субботний полдень стук в дверь. На площадке пожилой человек с блокнотом и с тонким граненым карандашом в руках. «Вы Медведев?» «Я». «Еле нашел вас. Неужели трудно вывесить внизу список жильцов!» «Наверное, еще не успели». «Да, пожалуй. Зато лифт у вас замечательно работает, не то что наш». «А вы в нашем корпусе?». «Нет, в четвертом. В том, что за универмагом. Уже полгода с лифтом бьемся, а он ни в какую». «Да что мы на площадке, заходите, сосед, прошу». «Спасибо. В другой раз обязательно зайду, а сейчас недосуг. Мне еще надо в три квартиры. Общественное поручение», — сказал товарищ из четвертого корпуса и, сделав карандашом какую-то пометку в блокноте, добавил: «Таким образом, с вами порядочек». «Порядочек?» — переспросил я. «Думаю, что порядочек — завтра у нас пятая районная встреча ветеранов Отечественной войны. И вы, конечно, придете». «Я с удовольствием… только вот завтра… сами понимаете — новая квартира, миллион недоделок». В квартире моей, и вправду, все было разворочено, я только-только начал самодеятельный ремонт, но, честно говоря, дело было не в этом — просто мне не хотелось идти на собрание ветеранов. Я все еще считал себя в таком возрасте, когда человеку рано называться ветераном. Рано?! Ишь ты, какой шустрый! «Миллион недоделок! — повторил я. — А времени в обрез». «В новой квартире, дорогой сосед, на год работы — по своей знаю, а встреча фронтовиков на час, на два. И кроме того, надо, товарищ Медведев, надо». «Ну раз надо», — сразу сдался я, потому что неожиданно пришло ясное — яснее и не бывает — понимание, что ПОРА… Да, это она пришла, моя ветеранская пора пришла, сама в мои двери постучалась, так что прыгай, не прыгай, дорогой Медведев… «Это уж другой разговор, — одобрил товарищ из четвертого корпуса. — Значит, завтра в семнадцать ноль-ноль, в пивном баре «Отдых». Я рассмеялся: «В пивном баре? Это почему же в баре?» «Зря смеетесь, товарищ Медведев. Может, вы еще не видели, какой бар открыли в нашем районе на прошлой неделе? Не видели. Ну, тогда другое дело. Это, я вам доложу, настоящий дворец. Но вы же сами знаете — выпусти такое из рук, и он через пару месяцев, в обыкновенную забегаловку превратится. В мерзкий гадюшник. Факт. Вот мы, ветераны, и, решили: не выпускать из рук то, что в руках надо покрепче держать. Понимаете? И пивной бар «Отдых» и кое-какие другие объекты. И вообще бороться, как подобает бойцам, чтобы в новом районе люди жили по-новому. Культурно. И, конечно, самим показывать личный пример. Ясно?» «Ясно, — бодро подтвердил я. — Все ясно».