– Доволен, вышел сухим из воды, – с недоброй насмешливостью проговорил боярин. – На кукушке прилетел из Сирого! С ярым сердцем…

– Это моя невеста, – отозвался Ражный. – Избранная и названая. Не я сочинял устав Сергиева воинства…

Пересвет задумчиво покачал головой.

– Да, писано мудро, всегда остаётся лазейка… У тебя была уже невеста, наречённая. Внучка Гайдамака. А ты обездолил деву!

– Я не любил Оксану.

– А свою избранную и названую любишь? Только не смей мне врать!

Ражный такого оборота и подобных вопросов не ожидал и на минуту ощутил себя нашкодившим отроком. Однако оправдываться не стал, и это подвигло боярина обратиться в ворчливого старика.

– Устав воинства мудрые старцы писали. Всё учли, всё предусмотрели… Только вот не думали они, что потомки Ражного станут не блюсти его суть, а вертеть им как вздумается! Для своей выгоды!

Последние слова будто плетью подстегнули Ражного.

– Я готов завершить Пир Радости с Дарьей!

– Без любви? – ястребом вцепился Пересвет. – В благодарность за то, что вытащила тебя из Сирого? Не позволила на ветер поставить? И теперь жертвуешь собой? Благородный Сергиев воин!.. А ты подумал о её чувствах?

Этот разговор стал уже напоминать Ражному поединок на ристалище. И соперник был заранее в выгодном положении, ибо вынуждал только защищаться, сам, по сути, оставаясь недосягаемым и неуязвимым!

Влекомый желанием вырваться из Сирого урочища, протестуя против разделения собственного «я» на многие десятки частей, он не избирал средств и приёмов, не задавал себе вопросов, насколько они праведны. В пылу борьбы за себя не видел ничего, кроме цели. И волчью хватку сделал, вырвал у судьбы клок шкуры, чтоб победить и уйти на волю…

Теперь Пересвет возил его мордой о ристалище…

– Ты даже не заметил, кого на самом деле любит твоя избранная и названая! Не задался вопросом, с какой стати бродяга Сыч ушёл из Дивьего урочища и забрёл в Сирое. На поединок его вызвал! Схватку учинил в священном месте. И возомнил себе, на турнире выиграл право взять кукушку! Отбил кровью и потом… И не почуял, рыцарь, как сам послужил разменной монетой. В чужих отношениях…

Он сделал паузу, будто торжествуя над сломленным противником, ждал сопротивления, благородно позволял вновь встать на ноги. Однако Ражный не знал, чем возразить, и оправдываться не захотел.

Боярин провоцировал его хоть на какие-нибудь действия.

– Нет, для Сыча не всё так худо обошлось. Ты вовремя ему атавизм вырвал. Аракс вроде в себя пришёл.

– Какой атавизм? – механически спросил Вячеслав.

– Титьку!.. И вместе с ней вырвал женское начало. Бродягу словно подменили!.. В Сергиевой обители некоторым инокам такие атавизмы ножом резали, без наркоза. Чтоб избавить от женственности… Слыхал, наверное, омуженкам с детства прижигали правую грудь. Чтоб возбудить мужественность. Араксам, наоборот, удаляли… В самом первом составе Засадного полка у половины их не было. Говорят, Ослаб лично отсекал, засапожником…

На том его лирическое отступление и закончилось. Сидел неподвижно, однако почудилось, заплясал вокруг, как кулачный боец.

– А тебе впору третью приживлять! Хоть бы капля женского, хоть бы намёк какой… Поэтому и любить не научился! Вылезла в тебе волчья порода. Отбился от стаи, в одиночку бредёшь, вотчинник… Так вот я волю Ослаба тебе привёз. Ты лишаешься вотчины, Ражный. Отныне и навсегда. Тем паче допустил её разор…

Вячеслав головой потряс, сгоняя цепенящее ощущение некой крайней несправедливости.

– Постой, дядька Воропай… Что-то я не понимаю. Сперва старец упёк меня в Сирое, мол, ярое сердце утратил. Теперь же, напротив, узрел излишества? Переборщил с мужеством, и это любить не позволяет?

– У аракса ярость ратная и любовная равновесны, – с давящей назидательностью проговорил Пересвет, чуть ли не в точности повторяя отцовские слова. – Ты не можешь любить Отечество своё, если не умеешь любить женщину. Не обучили тебя. Рвать шкуру с соперника наука хоть и родовая, да не хитрая. Любить научиться не просто… Отпраздновал Манораму с наречённой невестой, а что ей сказал?!

– Тогда я любил другую, – неожиданно для себя признался и почти повинился Ражный.

– Отрок! – зло восхитился боярин. – Несмышлёный послух! Одну, другую, третью… И давно счёт ведёшь?

– Она была первая!

– Да тебе подставили мирскую девку! Чтоб через неё войти в твою вотчину… А ты будто не узрел.

– Я любил Милю, – глухо подтвердил он, хотя чувствовал совершенную пустоту от упоминания её имени.

– В миру и живут по мирскому праву выбора: любил, разлюбил…

– Так сложились обстоятельства, – совсем уж неуместно заключил Ражный.

Пересвет его не услышал.

– Наши предки утвердили праздник Манорамы, – произнёс с мечтательным вздохом. – Сколько смысла вложили, сколько мудрости… Нашли способ, как возбуждать стихию чувств! К одной-единственной, наречённой. И выбирал не ты сам – родители. Чтоб от брака дух воинский не расточался, напротив, укреплялся в потомстве. Иначе бы от Засадного полка давно одни воспоминания остались…

Вячеслав услышал приглушённый звук автомобильного мотора на дворе, но отметил это походя, между прочим, однако боярин замолк и насторожился.

– Сейчас посмотрю, – Ражный привстал, – кого принесло…

– Сиди! – отрезал Пересвет. – Это калик за мной машину пригнал… Сиди и слушай… Думаешь, у тебя одного были мирские увлечения? Мы же не давали обета безбрачия. Многие через это прошли. На то он и мир, чтоб своими радостями искушать… Думаешь, я не смотрел на сторону? У меня барышня одна была, комсомолка, между прочим. Юная ещё, звала с собой послевоенную разруху восстанавливать. Я только с фронта пришёл… А мне показали мою наречённую, Варвару!.. Цыплёнок щипаный, голенастая, худая, волосёнки жидкие. Уехал бы, да родитель не пустил. Вся родова сговорилась и давай мне в уши петь, как растёт и расцветает моя невеста. У меня перед глазами же недокормленный подросток военных лет. Не лежит душа…

Гул машины оборвался где-то возле «шайбы» – заглушили мотор.

– Я подобных сказок с детства наслушался, – сказал Ражный, намереваясь отвлечь боярина от воспоминаний. – От Елизаветы. И мне про Оксану пели… Ты лучше скажи: на сей раз мне куда собираться? Коль вотчины лишили? В вольное странствие?

– Не торопись, послушай, – как-то очень уж миролюбиво попросил дядька Воропай. – Скажу ещё… В другой раз явилась комсомолка, предложила целину поднимать. И уже повзрослела, в самом соку, манкая, глаза задорные, прижмёшь в углу, и задышала… Тут срок Манорамы подходит. Решил, исполню завет отцовский, поеду, но не догоню. Зато утешу сердце родительское. Потом махну в степи вольные. Ну и поехал за охочей кобылицей… А родитель не разгадал умысла, позволил самому жеребца подседлать. Ну я и выбрал самого ленивого, губа отвисла, спина прогнулась. И тут как понёс меня! Порол по ушам, плеть измочалил, губы удилами до ушей порвал. Не удержал… Как увидел наречённую, вмиг и про комсомолку забыл. Вот где моя целина непаханая!.. Шесть лет жеребца докармливал, когда постарел. Не он бы, не видать мне Варвары. Всю жизнь бы локти кусал…

– Зря я не ушёл с Сычом, – вдруг пожалел Вячеслав. – Воевал бы с кем-нибудь, со зверями дрался. Интереснее…

– Ещё повоюешь, – встряхнулся боярин. – Война для аракса – дело святое, на то и держим Засадный полк.

И это его возвращение в реальность встряхнуло Ражного.

– Держите? – показал он клыки. – Меня законопатили в Сирое, урочище позорили тем временем. Ладно, за дело, – нет, вопрос другой. Что, нельзя было охрану поставить? Чтоб никто сунуться не посмел? Где старики-стражники? Иноки ваши где? На пенсии?

– За вотчину душа болит? – легкомысленно спросил Пересвет. – А ты теперь о ней не думай. Нет её больше. И возродится не скоро, лет через сорок…

– Когда уже засадников не станет…

– Сыча наслушался?

– Все араксы об этом говорят. Конец приходит воинству, выродилось. Оплечье с рубахой можешь в музей сдать.