– Н-но, красный! Эко застоялся!

И давай жеребца кругами окрест гонять, то вскачь поедет, то шагом или на дыбы поднимет и танцует, выхваляясь. Ослаб взирает молча, но игумену не понравилось, грозным голосом припугнуть вздумал:

– Признавайся, куда кобылиц свёл?

– Никуда и не водил, – по-ребячьи незамысловато оправдался разбойник, гарцуя на жеребце. – Порезвился да на поле оставил!

– Старче, врёт он! – возмутился Сергий. – Иноки окрестности изведали – ничего не нашли!

Конокрад опять дерзить начал:

– Искали плохо. Они до сей поры в тумане и бродят… Слепошарые вы, душевидцы!

– Забавы ради кобылиц крал? – вмешался старец.

– Да ведь надобно, чтоб кровь разыгралась, конокрадство – это ведь тоже ловчий промысел! Тоскливо мне в ваших краях, одни леса кругом и монахи, не разгуляться. Да и народишко пугливый, как солевары в Дикополье. Я тут у вас затосковал, живу, ровно сей жеребчик застоялый…

Руки и ноги у Ослаба были изувечены, однако короткая и могучая шея выдавала былую мощь и удаль. Поэтому он и подавал знаки головой – кивнул в полуденную сторону:

– Знать, из Дикополья к нам явился?

Оборотень взвил коня на дыбки, наступая на отшельника.

– Из Дикополья!

– И что там ныне?

– Орда злобствует…

Старец не дрогнул, хотя копыта коня молотили воздух у самой головы.

– По какой надобности забрёл, гоноша?

Тот спешился и встал перед Ослабом, словно с повинной.

– Матушку ищу, – вдруг признался. – Бросила меня, сирым вырос, родительской опеки не изведал.

Насторожённые иноки всё ещё поломанное стойло рассматривали и диву давались. А тут как-то враз присмирели, непонимающе запереглядывались: дескать, о чём это толкует конокрад? И отчего суровый старец к нему так снисходителен? Кудреватый кнут сложил, за опояску сунул, хотя всё ещё бдел, перекрывая путь к лесу.

– В степи волчица вскормила? – продолжал участливо интересоваться Ослаб. – Вкупе со щенками своими?

– Отчего со щенками? – словно обиделся молодец. – По обычаю, кормилец и вскормил. И в род свой принял, потому стал как родитель. А у него жена была, тётка скверная, хуже всякой волчицы. Особенно как лукавые татарове хитростью батюшку заманили, споймали да руки-ноги отсекли…

– За конокрадство?

– Не солевары мы и не чумаки! У нас иного ремесла не бывало… И полно пытать! Я твоего коня промял, старче. Теперь скажи: откуда у иноков твоих наперстный засапожник? Где взяли?

Старец смерил его взглядом, от ответа уйти хотел.

– Мой засапожник.

– Не обманешь, старче! Не твой. Где добыл? У кого отнял?

– Дался тебе засапожник…

– Да мне этим ножиком пуп резали! – воскликнул конокрад и осёкся, отвернулся.

– Ужели помнишь, как резали? – осторожно спросил Ослаб.

– Помню…

– Материнское чрево помнишь?

– А то как же! – горделиво признался конокрад. – Глядишь сквозь её плоть, а мир розовый, влекомый. Солнце зримо, только как звезда светит. Далеко-далеко!.. Век бы жил в утробе, да срок настал, повитуха пришла. По обычаю, говорит, деву на жизнь повью, парнем пожертвую. Всё же слышу… А как я родился, надо мной сей ножик занесла и ждёт знака! Верно, зарезать хотела…

– Суровы у вас обычаи! – то ли осудил, то ли восхитился старец. – И что же не зарезала?

Конокрад самодовольно ухмыльнулся.

– Возопил я! Да так, что травы окрест поникли и повитуху ветром унесло. Матушка мне шёлковой нитью пуп перевязала и отсекла. Да ко своей груди приложила. Оставить себе хотела, спрятать где-нито. Так я ей по нраву пришёлся. Но по прошествии года опять повитуха явилась, забрала да снесла кормильцу.

Их неторопливый и странный разговор и вовсе ввёл иноков в заблуждение. Даже Сергий взирал вопросительно, а старец не спешил что-либо объяснять, с неожиданной теплотой взирая на разбойника.

– Кормилец такой же ражный был?

– Весь род его, и дед, и прадед… Нам и прозвище – Ражные.

– Знать, омуженская кровь не токмо в твоих жилах течёт, – заключил Ослаб. – Весь род Дивами повязан. Это добро!

– Беда, из роду я последний, – внезапно пожаловался пленник.

– А куда остальные подевались?

– Татарове одного по одному заманили. Да и вырезали. Супротив хитрости и раж не стоит.

– На чужбине от гибели скрываешься?

Конокрад глянул с недоумённым вызовом.

– Матушкин след ищу!.. А тут засапожник! Думаю, близко где обитает.

– Отчего же в Руси ищешь?

– А куда ей податься? Коль постарела? Все Дивы по старости на Русь идут, срок доживать. Сведущие люди говорили, да и сам чую… Ты, старче, укажи, где матушка моя. Или откуда ножик взялся. Да отпусти лучше.

– Возврати кобылиц и ступай, – вдруг позволил Ослаб. – И не озоруй более.

– Что их возвращать? Глаза пошире откройте: там же, на лугу, и пасутся.

Сергий встрепенулся, ошалело воззрился на старца, затем к уху склонился и зашептал громко:

– Нельзя отпускать! Много чего видел, слышал… Оборотню доверия нет. Сам говорит, от татар пришёл. Давай хоть на цепь посадим? Или в сруб?

И братия приглушённо загудела, выражая неудовольствие, хотя по-прежнему не понимала, о чём толк идёт. Старец и ухом не повёл.

– Иди, гоноша, – махнул бородой, как веником. – Не сыщешь матушку, так возвращайся. А сыщешь, так всё одно приходи. Она возле себя зрелого отрока держать не станет, прогонит с наказом.

Тому бы в сей миг стрекача дать, пока отпускают с миром, а конокрад и с места не сошёл.

– Про наперстный засапожник не скажешь?.. Мне бы только след взять. А чутьё уж приведёт…

Ослаб не дослушал, подманил бородой Кудреватого.

– Ножик верни.

Отрок ослушаться не посмел, однако недоумённо и нехотя вынул из-за голенища нож, подал старцу.

Тот опять бородой мотнул.

– Не мне – ему отдай.

– Да ты что, батюшка? – возмущённо и громко изумился Сергий. – Виданное ли дело? Мало, потакаешь разбойнику, коня своего дал. Ещё и нож давать!..

Конокрад выхватил засапожник у послуха, насадил на пальцы и сжал кулак. Лунообразное жало хищно блеснуло на солнце, вызывая скрытое восхищение в волчьем взоре. Ослаб это заметил, добавил с задумчивым удовлетворением:

– Владей, коль признал.

А тот готов был его к горлу приставить.

– Где добыл? Скажи, не буди лиха!

Отшельник и глазом не моргнул.

– Ты сперва испытай, вострый ли ножик. Не затупился ли с той поры, как пуп резали.

– Как испытать? – гоноша на засапожник воззрился, и вновь пробудилась хищная зелень в глазах.

– Сбрей волчью шерсть.

– Да нет на мне шерсти! Звериную шкуру на себя натягивал…

– Дикий пух с лица убери – борода начнёт расти.

Отрок лицо огладил, примерился и провёл лезвием по щеке. Молодая поросль наземь облетела. Подивился, оценил остроту, но поскрёбся неумело, на ощупь, потому кое-где клочки оставил.

– Говори, старче, откуда ножик?

– Сперва ты сказывай: как имя твоё? И кем был наречён?

Оборотень несколько смутился.

– Помню, матушка звала Ярмил, ещё во чреве… Так имя и приросло.

– Ярмил, говоришь? – старец помедлил, верно вспоминая что-то. – Ну, добро… А год от рождения какой?

– Не помню точно. Кормилец сказывал, семнадцатый пошёл, как меня принесли…

– Похоже, год прибавил… Ну да не важно. Отныне нарекаю тебя Пересветом.

– С какой бы стати? – Ражный встрепенулся. – Мне свычней Ярмил!

– Вырос ты из имени своего, ровно из детской рубашки. Всюду коротко… А новое даю на вырост.

Оборотень вдруг интерес потерял.

– Мне всё одно, хоть горшком назови… Матушка меня под иным именем помнит. Ты лучше мне ответь: откуда засапожник?

– В дар достался, – просто признался старец и переступил немощными ногами. – В утешение. Тебе наперстным засапожником пуп резали, а меня калечили… Ну, довольно, коня моего возьми себе, коль вывел, и поезжай.

– На что мне конь? Вот если бы крылья дал!..

– Покуда тебе и коня необъезженного хватит. Наших кобылиц отпусти и поезжай, куда хочешь.