А березка не просто свалена, но специально подрублена, от пня не отделена, а вместе с надломом ствола пригнута к земле: скамеечка! Лет десять красавица прожила, не более.

Костер разведен прямо во мху, в сухом торфянике. На мокром разводить несподручно: кроссовки раскиснут.

Потапов моментально вспомнил, как в послевоенном детстве, на Псковщине, еще мать живою была, едва не погиб он в торфяной яме — не в яме с водой, а в яме с огнем. Не многие знают, как коварно, скрыто горит торфяной пласт. А толщина пласта может достигать нескольких метров. Огонь вгрызается в толщу неравномерно, в те именно места, где пласт суше, горючее. И порой выгорают этакие пещеры, ниши, колодцы, сверху прикрытые веселенькой травкой, неразрушенные дерном, но только сверху, а снизу — зола, пекло, кипящие дымом пустоты. Маленький Потапов провалился в такую огненную ловушку удачно. Повезло. Шел он тогда по клюкву с лукошком, по набитой грибниками тропе; удушливым дымом уже весь лес пропитался: где горит — неизвестно. Ваня сделал всего лишь один шаг с тропы в сторону манящих ягодок, и тут же ноги его потекли куда-то вниз и вбок. Выручила корзина с клюквой, которую Ваня держал в руках: поклажа за что-то зацепилась. Позже выяснилось, что зацепилась корзина дугообразной ручкой за не полностью сгнивший пенек, упрямо раскорячивший свои цепкие корневища. Еще тем повезло, что огонь, упершись в сырую, плотно спрессованную под тропой растительную массу, как в стенку, дальше, под тропу, не пошел, отклонился. Тропа-ложбинка, будто канава, способна улавливать дождевую и талую воду. И сорвался тогда Ваня Потапов как бы не с тропы, а с берега, с края жизни своей короткой, и охолодавшими мокрыми ножонками ощутил жар смерти, успел ощутить, хотя и выбрался из дохнувшего дымом и пеплом провала мгновенно, как крик из глотки.

Человек, поваливший березку и сидевший на ней возле костра, наверняка еще издали заприметил приближавшихся по тропе Потапова с Настей. Оттого и вид такой независимый принял. И не потому, что в Потапове Потапова узнал (в дальнейшем выяснилось, что знакомство их было односторонним: директора многие знали), а потому, что Настю почуял, как волк овечку. А тут еще эти розовые штаны, бросающиеся в глаза: и не захочешь — обратишь внимание.

Когда Потапов с Настей мимо костра уже проходили, лысый атлет выдернул вогнанный в ствол березки туристский топорик и поиграл им, тюкая острым по белому, бессмысленно тюкая… И Потапов остановился. Почему-то не прошел мимо. Из-за этого потюкивания или еще из-за чего-то, но притормозил и, все еще надеясь на утренний порыв, когда за что ни брался — все у него получалось, ввязался в историю, о чем впоследствии если и не пожалеет, то из чувств, не менее возвышенных, нежели печаль по загубленной березке.

— Отдыхаем, значит, на природе? — Потапов погладил поверженное деревце. — Сидя на ней верхом… и погоняя топориком?

— А где же «здрасте», Иван Кузьмич Потапов?! Как поживаете, ваше превосходительство?

Потапова шатнуло, как от удара. Он повнимательнее присмотрелся к человеку с топориком: нет, личность явно чужая, незнакомая. Какая наглость: «ваше превосходительство»!

— Я вас не знаю.

— И знать не хочу, так, что ли, товарищ директор?

Потапов, все еще недоумевая, ощутил знакомый жаркий прилив гнева, который, как воспламенившийся порох, распирал стенки Черепа, и нужно было разинуть рот и кричать, выпуская из себя этот гнев сгустками звуков, кричать, чтобы не взорваться смертельно, чтобы не лопнуло сердце, чтобы не выгорели в душе остатки веры в незряшность человеческого «я» и в прочие жизненные ценности и смыслы.

— Т-ты зачем березку срубил, гад? — прошептал, давясь словами, Потапов.

— Тебя не спросил. Тю-ю, чего это с ним? — обратился незнакомец к Насте и одновременно — к молодой женщине, выходившей в эту минуту из кустов с кастрюлькой воды. — Начальство гневается? Начальство решило, что оно в кабинете, а не в лесу.

— Пошлите отсюда, Иван Кузьмич, — потянула Настя оглохшего от обиды Потапова за рукав курточки.

— Так это не дочка с ним?! Нет, Софа, ты посмотри, какую он обезьянку приручил, с какой розовой попой. Ну, «шеу», даешь! С твоим-то семейным положением, «шеу», это как же называется? Нет, Софа, ты посмотри на этого директора обувной фабрики, какие он номера откалывает! А я и не знал… Хотя, как говорится, пристально слежу за его восхождением. Нет, ты только взгляни, Софа, разве он похож на обрюзгшего бюрократа?! Это же Тарзан! Дон Жуан, Нибелунг мшинского производства!

— А мне нравится, когда мужчина в форме, когда он в порядке, — склонилась Еозле костра черноглазая, в высоких сапогах Софа, подвешивая над огнем кастрюльку на проволоке. — Мне лично по душе, когда у мужчины, пусть ему хоть двести лет, все о’кей по любой части, когда он в аптеку не за валидолом наведывается, а за этим самым… от чего птицы поют. Не так ли, товарищ директор?

— Во-первых, никакой я уже не директор, по крайней мере — сегодня. А во-вторых…

— Ах, не директор?! — воодушевился молодой человек с топориком. — Под зад ногой, стало быть?! Вышибли? Давно пора. Сейчас для вашего брата суровые времена наступили, дозволено щекотать вашего брата… Ты, Софа, только взгляни на этого везунчика: он теперь не директор, его вышибли! За миллионные убытки, которые принесла государству его фабричка, он теперь не отвечает. А думаешь, Софа, куда их таких вышибают? Наверх! Только наверх! Как пробку от шампанского!

Потапов тем временем не слишком вежливо освобождался от Настиных рук, обвивших его с материнским отчаянием. Настина сумка, звякнув бутылками, отделилась от Потапова, упав в мох, туда же рухнули грибы. По ним стали топтаться.

— Держи его, девочка, крепче держи! — приговаривал лысый. — Иначе я выставлю ему зубы. Ведь они у него вставные? Нет, Софа, ты только глянь на этого любимца богов! Из-за него я не стал чемпионом мира!

— Неужели? — притворно пригорюнилась Софа, но, приглядевшись к Потапову, добавила: — Быть того не может, Маркуша! Вы же в разных категориях. Ты, Маркуша, тяжелей килограмм на двадцать. Он что, побил тебя когда-то?

— Не побил, а — убил. Хотел убить.

— Вы… вы… что такое мелете?! — рванулся Потапов к Маркуше, таща за собой Настю, и тут же получил усыпляющий удар в челюсть.

Теперь уже Софа кинулась к Маркуше, повисая на чем и одновременно заслоняя от него поверженных Настю и Потапова, рухнувших в траву синхронно — от одного расчетливого удара Маркуши.

— Ты что, псих?! Соображаешь, что делаешь?! — почему-то зашипела с придыханиями Софа на своего партнера.

— Представляешь, Софа, я у него еще на стекольном ишачил. Лет десять тому назад. Он там парторгом сидел. Так этот тип на сборы меня не пускал, спортивных отцов области против меня восстановил! Хотел карьеру мне поломать, в несознательных я у него числился! А ведь у меня правый прямой в любую щель проникал! Ты ведь знаешь, Софа, уникальный ударец имелся. Он и сейчас — слава богу! А хук какой справа, а крюк — снизу?! И что же — дар напрасный, так, что ли, товарищ директор? Ишачить меня заставляли как рядового необученного, план гнать. По граненым стаканам. А кому они нужны теперь, ваши стаканы? Надеюсь, Софа, ты догадалась, что дело было в ту далекую эпоху, когда граждане нашей планеты еще употребляли спиртные напитки?

Потапов лежал с расквашенным ртом, отвечать ему было нечем. В голове не просто шумело, но как бы скрежетало и одновременно дымилось, заволакивая сознание. Откуда-то из-под челюсти, когда он попытался ею шевельнуть, прямиком в мозг ударила маленькая молния боли! Потапов застонал и медленно стал приподниматься на четвереньки. И тогда Настя, будто всегда только этим и занималась, пружинисто разогнувшись, саданула Маркушу головой в живот — прямиком под ложечку, да так хлестко и сильно, что у лысого дух перехватило, рот открылся, язык вывалился. Удар у Насти получился в запретную область, но что было ей делать? Ждать, когда Маркуша второй хук или крюк преподнесет Потапову?