Лишь первый луч солнца, взлетевший над противоположным пиком, расположил полуночников ко сну. Засыпая, они перекинулись ещё такими фразами:
- А Эмили тоже от тебя доставалось?
- Нет, скорей наоборот...
Наконец-то я смог прокрасться к свёрткам и мешкам, вздрагивая от каждого шороха, отыскать дневник, спрятать его за пазуху и покинуть лагерь.
<p>
XXI</p>
Добредя до лежанки, я упал на неё и мгновенно заснул, а проснулся, как часто бывает, не от громкого звука, а от тихого лепета, приподнялся и увидел Альбин, обнимающую Полину и шепчущую в слезах:
- Я погибаю! Он во мне как бьющееся сердце! без него я не живу! Меня как будто нет! Полина! Вызови мне Джорджа! Пусть исполнит надо мной свой обет - убьёт меня, или я нынче ж назову себя ею и надену юбку!...
- Прости, - отвечала Полина, - я не могу этого сделать, и никто не может. Мёртвые порой являются в наш мир, но вызвать их невозможно.
- Но это же описано!....
- Обычно некроманты гипнотизируют клиента, внушают ему, что желанный дух явился, и отвечают на вопросы вместо призрака, которого нет.
- Так что же мне!?...
Альбин осеклась - она заметила, что мои глаза открыты, вскочила на ноги и выбежала из хижины. Полина призадумалась и вышла следом. Я же сел, обвёл глазами наш приют и на соседнем лавке нашёл Джеймса. Ночные излишества погрузили его в мертвецкий сон. На сердце у него лежала кверху коркой раскрытая книга - мой многострадальный "Манфред". Я взял её, перевернул. Оказывается, читатель прервался на сцене в доме Охотника, там, где герой восклицает: "Away, away! Thеre`s blood upon the brim!..." - своё "Да минует меня чаша сия". Надо же умудриться уснуть на таком патетическом эпизоде! Верно, это он нарочно, из желания всеми способами демонстрировать своё пренебрежение к отцу - пишу без малейшего сомнения. Вспомнил - в этой книжке тоже имеется изображение автора. Открываю, чтоб сопоставить лица, и покрываюсь мурашками: уж не сходство меня поражает, а то, что портрет обезображен. Глаз поэта тонет в пятне синяка, из носа его тянется вниз чёрная юшка, и из угла смазанных губ стекает кровь. Всё это подрисовано углём или графитным грифелем...
Схватить злодея за горло, тряхнуть изо всех сил и втолковать ему, что его поступок низок и гнусен, как осквернение могилы, что это - глупое мальчишество и просто трусость - вот, что я должен был и очень хотел сделать, но в то же время я понимал, чем может для меня закончиться попытка поставить на место этого... не человека даже - оборотня...
Что ж, от кого ему и досталось это не знающее границ бунтарство, кем был налит этот кубок...
Я наложил на портрет сложенный вчетверо платок и бережно закрыл книгу, тут же снова открыл - с новой мыслью. Если то, что рассказывала Альбин, правда, он именно так и должен был выглядеть после приступов своей болезни. Таким, возможно, видел его и Гёте. Дневник! Как я забыл!...
"- Кого вы назвали графоманом? - пока сдержанно спросил я.
- Вас, - явил чудо храбрости доктор, - И господина советника можно так назвать. Мы не оцениваем качества вашего творчества; нас интересует сам феномен влечения к созданию текстов, особенно таких внеестественных, как поэтические. Согласитесь, само по себе это весьма необычно и свидетельствует о чём-то экстраординарном в личности.
- Пожалуй.
Я примирённо воображаю лавровую ветку под ухом, но, кажется, на неё ещё кто-то претендует:
- Позвольте вам заметить, - сосредоточенно, как жуют варёную рыбу, произнёс Гёте, - что в моём "Фаусте" сполна присутствует та же коллизия, за которую вы, дрогой Эфраим, превозносите "Манфреда", только в более доступной форме, ведь не каждый поэт пишет для одного себя да ещё для учёных-эзотериков. То, что произошло между Фаустом и Маргаритой - не что иное, как символ всеисторической перманентной трагедии - преступления мужества против женственности, но, по крайней мере, в моей Гретхен есть душа, доброта, любовь, а что такое ваша Астарта? Бессердечный демон!...
- И эту притяжку за уши вы называете крайней мерой? - пропустил я сквозь инфернальную улыбку, - А что изменилось бы, не будь Гретхен доброй и любящей?
- Она не была бы спасена.
- Что изменилось бы для Фауста? Разве он не мог с тем же успехом спутаться с какой-нибудь шлюшкой, которая обобрала бы его, оброгатила хоть с Мефистофелем и так же рационально распорядилась плодом своих приключений, как все они? Как все мы, он в ней видел бы ангела и страдалицу! Так что вам стоило помиловать невинную мещанку, если вы писали не для одних просвещённо-чувствительных бюргеров?
- .............Я не стану возражать вам: вы ведь меня старше... Ваш древний дух не тяготеет к аналитике. Ваш Фауст сам себе Мефстофель, а ваша Маргарита - с самого начала ведьма...
- Не говорите!... о ней... плохо...
Боль одолела, и я долго не мог остановить крови своей души. Доктор влил мне за зубы горькой настойки, вытер моё лицо чем-то холодно-душистым, слегка щипучим. Гёте задал своему консультанту дюжину вопросов по-немецки. Все ответы были отрицательными. Потом заработало лекарство, и я улетел в безразличие, где пробыл примерно до полуночи, а по возвращении в реальный мир встретил у своего одра того же заступника.
- Вы, - сказал я, - поняли "Манфреда" лучше меня самого, мне же ясно лишь одно - всё погибло для него... и для меня... Нет никаких надежд... Вот ваш клиент уже задумался о сиквеле, а что осталось мне? Уничтожить поэму? Или самого себя?... Ну, что вы молчите!?
- Жду, когда вы договорите.
- Считайте, что дождались.
- Спасибо. Не бойтесь вашей поэмы и сохраните её: текст никогда не исчерпывает бытия, но может многое в нём предупредить. На собственном опыте я не раз убеждался, что запретная любовь лучше дозволенной ненависти, а, в сущности, ни то, ни другое не нуждается ни в каких санкциях. Не гоните от себя любовь; не лелейте злобу, как цветок в розарии...
