Лешка обещал вернуться для этой прогулки — может, румяная и щекастая Маша просто нравилась ему в первой его, горячей и непонятной симпатии, и Дана не мешала им, просто удивленно поглядывала со стороны. Брат взрослел — над губой у него пробились светлые, едва заметные усики, глаза стали серьезными, печальными, и в тени длинных ресниц они горели будто бы одной-единственной, отнюдь не веселой мыслью. Дана как-то сказала ему после очередной ссоры-драки в школе, что все равно будет рядом и все равно поможет, стоит ему только попросить.

Брат фыркнул, но запомнил — это она знала наверняка.

Аля запуталась в колготках и с грохотом повалилась на пол. Мама и не вздрогнула, а в стуке ее толстых спиц послышалось что-то костяное, будто бы ворона клювом ударила в окно. Дана со вздохом взяла из вазочки мягко-теплый мандарин, сунула его Але и потянулась за колготками:

— Давай сюда.

Аля заискивающе улыбнулась ей.

По младшей сестре, казалось, вся эта суматоха ударила меньше всего, но это только на первый взгляд — Аля вечным хвостиком следовала за Даной: поджидала ее у туалета, караулила после ванной, а на ночь снова натягивала подгузники и сразу же пряталась под одеяло, стесняясь своей шуршащей белизны. Дана натянула на нее болоневые штаны и свитер, переплела одну из косичек. Щелкнула по носу:

— Хоть подышим с тобой.

И Аля, эта болтушка и егоза, замерла, зажмурилась, будто хотела протянуть это маленькое счастье подольше. Дана подумала, что чувство вины — ее единственный спутник на сегодняшний день.

Маша ждала внизу, сидела на занесенной снегом лавочке, подложив под себя дешевенькую кислотно-розовую ледянку, которая лопнет после первых же двух прокаток с ледяной бугристой горки, и улыбалась во весь рот. Дана обрадовалась ей, слабо так, эхом, но обрадовалась, и еще больше обрадовалась этому чувству — значит, что-то осталось у нее внутри. Помимо ледянки они раздобыли кусок одеревеневшего на морозе старого линолеума, несколько крепких пакетов с жесткими ручками, и вручили все это добро раздувшейся от важности Але.

Рядом с Машей уже сидел Лешка и, отчаянно взмахивая рукой, рассказывал о чем-то школьном. Заметив старшую сестру, он густо покраснел, и кончик его замерзшего носа цветом слился с щеками. Дана сделала вид, что ничего не заметила:

— Едем?

— Едем! — и Аля со всех ног бросилась к остановке, а Лешка побежал за ней. Маша мягко кивнула в знак приветствия и пошла рядом с Даной, медленно, проделывая в нетронутом снегу большие кратеры-лунки. Она сразу же тяжело задышала, словно утомилась от дороги. Дана вытащила из кармана прямоугольник яблочной пастилы:

— Можно тебе? Или дразню?..

Она схватила пастилу с такой резвостью, что и сама застеснялась этого — будь у нее вместо пальцев зубы, то Дана запросто осталась бы без руки. Машины глаза полыхнули голодом, а Дана, снова напуская на себя равнодушный вид, выдохнула облачко теплого пара:

— Тебя пакет дома ждет, я подкопила немного, ну и… Он уже третий, правда, те мы с мелкими схомячили, вкусно, хоть и кислятина. Подойдет?

— Да, — Маша варежками пыталась разорвать упаковку. — Спасибо тебе.

— За пастилу-то?.. — Дана криво улыбнулась и спрятала подбородок в воротнике. Ей стало полегче от Машиной искренней, по-детски неприкрытой радости.

— Как твои сахара? — спросила она ради приличия.

— Плохо, — Маша отмахнулась. — Жру просто много, силы воли ни на что не хватает. Оксана говорит, что я такими темпами скоро в дирижабль превращусь.

— Дура твоя Оксана.

Помолчали. Маша подняла лицо к небу, которое почти никогда не бывало звездным — его заволакивало дымом и выхлопными газами, перекрывало светом от фонарей, новых, светодиодных, которые установили по правой половине города, а потом будто бы устали от этой работы. Вспомнилась Анна Ильинична и ее затянутый тьмой двор — совсем немного она не дожила до света, Дана даже как-то специально съездила проверить и по-старушечьи обрадовалась новому фонарю… Лешка с Алей шли чуть впереди, две мелких фигурки на фоне бело-фиолетового снега, и ветви разросшихся, неухоженных деревьев над ними сплетались в резную арку. Дана недовольно поглядывала на мелких и переводила взгляд под ноги, на тропинку в желтых отметинах и крупинках горной пыли, вмерзшей в лед.

— Снежок… — Маша улыбалась. — Хорошо, да? Тепло. И снежинки сыплются.

Дана не замечала крупных белых хлопьев, которыми засыпало воротник, шапку, варежки. Она смотрела по сторонам, но видела только зиму и ночь. Она давно уже ничему не радовалась и ни от чего особенно не грустила, будто перегорела внутри мелкая лампочка, и больше такую не найдешь — отец пару лет назад пытался купить нужный светодиод в машину, но смог заказать его только за три тысячи километров от дома, и радовался, как ненормальный, и даже был особенно ласковым к Лешке и Але. Дана вспомнила про машину — у матери не было прав, и теперь шестерка зарастала снегом на парковке, ржавела, словно купленный по ошибке гроб, который так никому и не пригодился. Дана могла бы возить мелких на елку, помогать с разбором квартир, но ей трудно было даже взглянуть в сторону отцовского автомобиля. Удивительно: она так боялась, что папа узнает обо всем, и одной лишь разбитой губой она не отделается, а он в конце концов не догадался, и не догадается уже, и страх этот казался теперь напрасным, пустым, какими и оказывались большинство ее страхов…

Хотелось спать. Когда Дана впадала в спячку, объясняя это для себя последствиями болезни, мама принималась рыдать без конца, а Аля становилась тихой и вяло ковырялась с куклами или ломала карандаши. Ради них с Лешкой надо было бежать на горку, за мукой и какао для пирожных, придумывать посиделки с газировкой при свете ночника и обещать им выбраться на рыбалку — пусть Палыч делится блеснами и спиннингами, а может, вообще увяжется вместе с ними, и внуков своих позовет…

Маше не нужно было бесконечно болтать, чтобы заполнить пустоту и тишину между ними, она просто шла рядом, поддержка и забота во плоти. Дана чувствовала себя так, будто ведет трех детей на горку, но третий ребенок, самый взрослый, искренне и сам хотел ей помочь.

Не доходя до остановки, они свернули во дворы, запетляли у забора детского сада, прошли ларек с дешевым пивом и обогнули немую черную стоянку. У мусорных баков громоздились живые елки, порыжевшие, осыпавшиеся, с прилипшим кое-где блестящим дождиком. Дана перебрала воспоминания, раздумывая, какие из них принадлежат мертвым старикам, а какие — ее собственные. Так и не разобралась, бросила это дело, зевнула.

К ним подбежала Аля:

— А давай елочки домой заберем! Им же холодно и грустно…

— Ага, и мусорные баки в придачу захватим, они тоже одинокие, — проскрипела Дана.

— Им же наоборот вместе хорошо! — вмешалась Маша. — Они тут, как в лесу, общаются и смеются, когда никто не видит. Их потом в машину сложат и отвезут за город, снова высадят в лунки, на следующий год. Зачем нам елочки разлучать?

Аля подумала над ее словами и, довольно кивнув, успокоилась. Она снова умчалась к брату, а Дана подумала, что если бы и она так ловко управлялась с малышней, то им всем жилось бы куда легче.

На небольшой ледяной горке, которую местные жители заливали водой то из ведер, то из вытянутого из подвала поливочного шланга, было не протолкнуться — перекрикивались мамы и бабушки, пацаны постарше сшибали малышей с ледяных ступенек и те сыпались рыдающими кеглями, кто-то спорил и дрался, кто-то плюхался на ледянку и летел, ни на кого не обращая внимания. Горку заливали до кустов, но дети раскатывали ее до дороги, и теперь у бордюра вечно курили папы, следили за машинами и оттаскивали с проезжей части чужих хохочущих детей.

Дана вручила Леше ледянку, кусок линолеума и первый на этот вечер пакет, поправила на Але шапку, выдала несколько инструкций и отправила их с богом. По Маше было заметно, как ей тоже хочется влететь в разноцветную кучу крикливой малышни, но Дана отошла к дальней лавочке и уселась на снег, достала сворованные у Лешки сигареты. Маша смиренно пришла следом за ней и предложила Дане половинку яблочной пастилы.