— Вот такие они у нас, поросята.

Из дверей дохнуло зимой — настоящей, суровой и безжалостной, и Маша торопливо закрылась от нее, скинула тяжелый тулуп с плеч. Обычно собачьими вольерами на улице занимался Стас, эта была его вотчина, его отдушина. Собаки обожали его в ответ за скупую ласку, лизали руки, щеки, прыгали на грудь, но иногда Маша брала эту работу на себя — когда ей было совсем невыносимо, хотелось заплакать или вколоть в ногу весь шприц инсулина, насколько хватит поршня, когда рука тянулась за шоколадным крендельком в пекарне недалеко от школы. Она брала лопату, грабли и шла убирать, Стас не противился, не спорил — будто чувствовал ее отчаяние.

А так Маша взяла на себя шефство за кошками — у нее были две девочки: одна пятиклассница, другая готовилась к поступлению в колледж, и втроем они вычищали клетки, оттирали прутья, вытряхивали лежанки и перестирывали их в раковине, напустив мыла и разбавив его теплой водой. Ставили уколы, накладывали повязки, обрабатывали перекисью царапины — иногда кошачью братию выпускали пообщаться, и во все стороны летела шерсть, оглушали визг и крики. Кое-кто приучился на время прогулок сидеть в клетке, кто-то рвался, мяукал жалобно, и Маша старалась изо всех сил, к каждому искала подходы.

Это казалось ей даже благородным.

Работа в приюте была изматывающей, но приятной. Остальное волонтерство отошло на второй план — память стариков была мертвой, а Маше хотелось хоть немного пригодиться живым. Они с теткой печатали флаеры, подписывали их жирным маркером и раздавали на остановках — приглашали прийти на помощь, физической силой или кормом, переводом на карточку, хоть взглянуть на крохотных котят или щенков с мощными лапами, они отличные охранники, вы не пожалеете… Иногда сил не хватало даже покормить или почистить, не то чтобы поиграть, но Маша находила какое-то дикое удовольствие в усталости, от которой гудели и подгибались ноги. Когда у тебя высокий сахар, когда ты едва волочишься от остановки и всерьез подумываешь подремать в сугробе, времени на переживания, на вину, на ощущение собственной беспомощности у Маши не оставалось, и она была благодарна за это. Она согласилась бы сейчас на что угодно, только бы не оставаться со своей головой наедине.

— Ты наверх? — спросил Стас, ковыряясь в пустом патроне, болтающемся под потолком. Лампочка лежала у него в ногах, и Маша все ждала, когда она лопнет, захрустит под кроссовками тонким стеклом. Старенький кирпичный домик приходилось латать своими силами: Маша с помощницами заклеила с помощью пластырей, ваты и газет все окна в кошачьих комнатах, но на все остальное времени не находилось.

— Пойду котов покормлю, — кивнула Маша и стянула через голову пахнущий чужим одеколоном свитер.

— Не задерживайся только, мне помощь нужна.

Он осторожно спустился, стараясь не задеть лампочку, и шагнул к ней, а Маша сжалась по привычке. Самой себе она напоминала бродячую собаку из вольера — вроде и тянется, и смотрит настороженно, и боится, что как всегда саданут по позвоночнику. Это была глупость, Стас никогда не поднимал на нее руки. Да, он все также не знал меры в поучениях, контроле, он любил ущипнуть ее то за жирный бок, то за бедро, иногда сально улыбался, но… Любовь помогала Маше, и она надеялась, конечно, что рано или поздно Стас исправится, что не останется в нем ничего настораживающего, но быстро решить проблемы и не мечтала. Изменится ли он? Далеко не факт. Хочет ли Маша быть рядом, терпеть и принимать его таким?..

Видимо, да.

Она знала, что может ничего не добиться. Ей хотелось верить, что так проявляется взрослость — это желание быть рядом с ним, таким же неидеальным, какой была и она сама. Единственное, к чему Маша готовилась — уйти, если он только перейдет черту, но все еще рисовала эти линии слабеньким, крошащимся мелком, вытирала, если требовалось, презирала себя и в то же время хвалила, что не бросает. Ему тоже нужна помощь. Любовь, поддержка.

— Ты молодец, — шепнул он вдруг, и горячими губами прижался к ее губам. Маша обхватила его за плечи, зажмурилась, почувствовав, как замерзшие ладони оттаивают на чужом тепле. Захотелось расплакаться, вернуться домой — там Оксана с папой, и Сахарок мурчит и трется о колени…

Хотелось, да, но это ничего. Маша собралась, кивнула себе и пошла чистить кошачьи клетки.

У папы судя по разговорам все было хорошо, разве что работу нормальную он так и не нашел, перебивался с одной шабашки на другую, никакой судостроительный ему не светил. Маша догадывалась, что это не нравится его новой женщине — одно дело Оксана, которая приняла «творческого гения» и без малейших жалоб содержала всю семью, а другое дело трое детей и невзрачный мужичок со своими стихами… Папа не жаловался, даже скидывал дочери копейку на карточку, без конца извинялся и обещал, что на учебу Машу заберет к себе. Вернулась в квартиру Оксана — видимо, и у нее не сложилось. Все вернулось на круги своя: Оксана порой кривилась по поводу сахара или оценок, помогала Маше бороться с гипергликемиями, а по утрам они в молчании ездили до школы, и эти возобновившиеся поездки стали для Маши счастьем. Оксана осталась последним островком нормальности, тем самым, из прошлой Машиной жизни, и Маша была ей за это благодарна.

Она стирала лежанки и хлопковые детские пеленки в раковине, вывешивала на веревке под потолком, цепляла пестро-пластмассовыми прищепками. Она вычищала песок из лотков, подсыпала корма в миски и пестрые блюдца, собранные то от неравнодушных горожан, то просто по помойкам.

В одной из клеток, отвернувшись, лежал Сахарок.

Маша привезла его на следующий же день — сунула в картонную коробку с дырками, укутала в пуховый Оксанин платок и вызвала такси. В салоне заглядывала к Сахарку без конца, но старый кот лежал молчаливый и обмякший, будто сдутый воздушный шар, и принципиально на Машу не смотрел. Она так и не решилась его погладить.

Поставила коробку на стол перед тетей, отступила, склонила голову.

— Наигралась? — спросила та сварливо.

— Не справилась.

Тетка не стала ничего больше говорить, выхватила Сахарка из коробки и унесла в кошачью комнату. Маше хотелось броситься за ними следом, повторять, что она все поняла, была неправа, что вбила себе в голову глупость и не сдавалась. Что черт бы с ней самой: кота жалко, он ведь мучился и сражался, и теперь-то она будет умней, станет приезжать каждый день, и кормить Сахарка, не бросит его до последнего вздоха. Она взяла на себя эту ответственность и сломалась под ней, и даже если не сможет до конца ее пронести, то все равно будет с ним и для него… Но тетя все понимала и так, и Маша решила не бросаться словами. Она и вправду приезжала практически каждый день, привычно ставила ему уколы, защищала от других котов, сидела под клеткой и разговаривала. Он демонстративно ее не замечал, мог только зашипеть, если подходила слишком близко, и Маша кивала:

— Ты прав, прав. Прости меня, Сахарочек…

Она сдалась, но иногда этого нельзя было избежать. Отступить, но не бросить. Маша могла бы увезти кота в приют и забыть обо всем, как забывала о половине своей жизни, но она не собиралась отказываться от заботы о стареньком создании. А потом забота потребовалась другим котам, и так хорошо прочищала мозга чистка собачьих вольеров, и людей, и рук здесь было так мало, что Маша не смогла уйти.

Она не считала, что предала себя или кота.

Ей хотелось верить, что она нашла лучшее решение.

Глубоким вечером Маша сидела в теткиной комнате со Стасом, пила отвар шиповника — витамины (а вовсе не диабет, о котором Стас все еще не знал и, как Маша надеялась, так и не узнает). В загоне на улице кто-то протяжно выл, и Стас обещал выйти и открутить «этому обормоту» голову, весь день дурью мается, хотя и пожрал, и побегал… Свет в маленькой комнате был мягкий и слабый, обволакивающий, тетя давно уехала, из коридора доносилось печальное мурлыканье. Маша с ногами забралась в старое кресло и отхлебывала почти кипяток, обжигая губы. Она чувствовала слабость, которую нельзя было объяснить упорной работой или усталостью — это снова сахара.