Вокруг царила красота, но красота эта не имела ко мне никакого отношения. Я была к ней непричастна. Она существовала и будет существовать без меня.

Красота окружающего мира скорее подчеркивала мою собственную пустоту и убожество, делала их очевидными даже для меня, которая не желала знать.

...Горят яркие узоры летней юкаты, мелодично постукивают гэта (4) по камню мостовой, а над головой расцветают огромные огненные цветы. Повсюду разносятся громкие звуки барабанов, смех: люди дружно танцуют сакральный бон-одори (5), готовясь встречать своих дорогих мертвецов. А мне хочется бежать прочь от всеобщего шумного веселья, бежать и спрятаться в алых зарослях паучьих лилий, растущих вдоль реки, словно я сама — неприкаянный дух, которого никто не ждёт...

Я была здесь чужой.

Я воображала, будто благодаря каллиграфии жизнь моя обретает какой-то смысл. Будто я живу не зря, а для некой высшей цели, для искусства, для творчества. Что это — мой путь, что рисовая бумага, кисти и тушь заполнят, заткнут дыру в моем сердце. Какая наивная глупость. Какая безысходность в этих радужных надеждах.

Как устала я день за днем плавать в мутных водах собственных фантазий. Была ли я когда-нибудь счастлива на самом деле?

Черт побери, это было самое одинокое лето в моей жизни — оттого, что я решилась наконец открыть глаза и осознать своё одиночество.

***

— Сенсей, не желаете ли поехать в Камакуру на Рождество?

Наши занятия продолжались уже более полугода и в достаточной степени сблизили нас.

Рождество для японцев — вечер традиционного романтического свидания. Тот, кто в этот сияющий иллюминацией вечер оставался без пары, чувствовал себя ужасно несчастным и потерянным. Именно на светлый праздник Рождества, а также на последние дни летних каникул, ежегодно приходился пик самоубийств среди подростков.

Я невольно задумалась. Он пригласил меня, потому что ему больше не с кем встретить Рождество? Как учителя, меня должен был обеспокоить этот тревожный звоночек.

Не говоря уж о том, что мне и самой хотелось поесть жареной рождественской курочки в чьей-то теплой компании и держать за руку кого-то, кому на тебя не плевать.

— Какая глупая затея — ехать в Камакуру зимой, — злясь на саму себя из-за этих малодушных мыслей, с неудовольствием пробормотала я. — Тогда как летом там так дивно цветут гортензии в храме Хасэ-дэра.

— До лета ждать еще очень долго, — хитро сощурился юноша. — А я выбирал текст для дополнительного упражнения и вспомнил Большого Будду. Кто бы мог подумать, что можно увидеть его так эротично.

Ютака-кун протянул мне стандартный ученический листок для практики простым карандашом. На нем, выведенное малоопытной рукой, красовалось:

О, Камакура!

Будда Шакьямуни

он, конечно, божество...

Но какой же красавец-мужчина

среди летних деревьев сидит!

От этих вызывающих строк я почувствовала, как щеки мои заливает жаркий румянец. Воистину, в них было слишком мало религиозных чувств.

Приняв лист для проверки, я сердито поправила красным небрежно поплывшие формы бесстыдных иероглифов.

— Из-за смартфонов вы скоро совсем разучитесь писать рукой, — проворчала я себе под нос. — Даже пропорции соблюдены неверно, не говоря уж об изяществе линий.

— Сенсей такая красивая, когда сердится, — масляным взглядом глядя на меня, во всеуслышание объявил Ютака.

— А знаешь ли ты, что Будда, сидящий в Камакуре, — это вовсе не Шакьямуни, а Амитабха, — желая сменить тему, назидательно заметила я. — Он изображен с мудрой медитации.

— Я плохо разбираюсь в буддизме. Но от этой ошибки танка не становится менее чувственным, — пожал плечами маленький негодник.

И был прав.

— Хорошо, — внезапно тихо сказал кто-то моим голосом. — Встретимся в Камакуре, в монастыре Котоку-ин возле статуи Большого Будды.

Я подняла голову, желая убедиться, что ученик верно понял меня. Стоящий рядом Ютака-кун кивнул и, склонившись, так же тихо, почти заговорщицки, произнес:

— Да, сенсей.

В лукавых глазах его отражался электрический свет ламп. В них всегда было много света, в этих глазах — они напоминали мне блестящий морской янтарь. Залюбовавшись причудливой игрой бликов, я и не заметила, как Ютака склонился еще ниже, и теплое дыхание его коснулось моих губ.

***

Снег. Раз или два в год в Токио обязательно случается крупный снегопад. Огромные хлопья медленно кружатся в воздухе и опускаются на алые цветы камелий. Это впечатляющая, но крайне недолговечная красота.

Здесь же, в древней столице бакуфу (6), время словно застыло: обильно выпавший снег и не думал таять. Настоящее снежное Рождество, как в западных романтических мелодрамах.

Скрывая лицо под белой медицинской маской, я могла не опасаться, что кто-то заподозрит неладное, и чувствовала себя необыкновенно спокойно. Поняв моё настроение, Ютака взял меня за руку, и мы поднялись внутрь головы Большого Будды, оставив пожертвование и непристойно хихикая над строками о «красавце-мужчине», словно два озабоченных юнца.

Выйдя наружу, Ютака купил мне большое красное яблоко в карамели, и я с жадностью вонзила в него острые зубки. Во рту стало сладко.

Воздух был морозен и свеж. Одуряюще пахло морем, снегом и чем-то еще, пьянящим, запретным — возможно, свободой или заветной несбыточной мечтой. Вдали глухо рокотали холодные темно-зелёные волны.

— Как раз отсюда начинается прекрасная длинная тропа для хайкинга, — доедая подаренное лакомство, заметила я. И предложила: — Прогуляемся?

— У сенсея неподходящая обувь, — с сомнением глядя на мои каблуки, осторожно возразил мой ученик, но в конце концов вынужден был уступить.

Когда еще выпадет славный шанс для прогулки на природе в белое Рождество?

Как и полагается мужчине, Ютака уверенно пошёл впереди, я увязалась за ним. Снег тихонько похрустывал под ногами, заснеженные сосны вставали до самого неба, ровные, словно мачты парусных кораблей. Какой нехороший семенящий у меня шаг, внезапно подумалось мне. Это из-за каблуков? Я бы испугалась, если бы кто-то шел так за мной — как будто подкрадывается.

Мой спутник тоже забеспокоился, спиной почуяв опасность.

Откуда-то послышался звон колокольчика, и Ютака-кун с удивлением обернулся.

— Оборотень... — испуганно выдохнул он, отшатнувшись. — Нет! Я не хочу умирать...

— Прости, — засмеялся древний демон, и ледяной колокольчик выпал из алой пасти на снег. — Я тоже не хочу.

Зверь прыгнул, а я зажмурила глаза, гадая, смогу ли однажды позабыть его, невинного мальчика, в наш лицемерный век оказавшегося способным полюбить. Пробудившего и накормившего меня своей любовью.

Смогу ли я наесться его сердцем?

Сладость сахарного яблока на языке смешалась с липкой патокой смерти.

Эта кровь — только краска для моих кистей.

***

Глубоки нехоженые снега в лесах Камакуры. Хищный зверь бежит по тонкому насту, не проваливаясь ни на миллиметр. Длинные когти царапают непрочную корку льда, кровавый след тает, становится всё бледнее.

Четыре сотни лет назад под вызревшими клёнами здешних лесов шкура лисицы была огненно-рыжей, а за спиной виднелось пять пышных хвостов. Прошло время, и хвостов, как и положено, стало девять, а мех сделался серебристым, как этот девственный снег.

Четыре сотни лет назад, спрятав руки в широких рукавах цветастого фурисодэ (7), я случайно увидела лису.

Я стала лисой.

***

Примечания:

(1) сэйдза — один из традиционных японских способов сидения на полу.

(2) ханами — японская национальная традиция любования цветами.

(3) юката — традиционная японская одежда, представляющая собой летнее повседневное кимоно без подкладки.