— Садись–ка рядом, — зло сказал эвакуатор.

Парень с наглой улыбкой лениво отошел от скамейки, на которой сидели Зоя с Игорем.

Дядя Коля еще поиграл немного. Потом убрал аккордеон в футляр и сказал:

— Подремлем, ребятки, минут шестьсот. Утром небось приедут за нами.

Больше ребята своего аккордеона не видели.

Подводы пришли к станции только к полудню. Дядя Коля ругался с извозчиками, помогал ребятам рассаживаться с узлами на телегах. Почему–то получилось так, что Зое и Игорю надо было грузиться на разные подводы. Они запротестовали. Зоя расплакалась, и дядя Коля посадил их вместе.

Лесная дорога была разбита, колеса вязли в грязи по ступицу. Несколько раз делали остановки. Распоряжался всем уже не дядя Коля, а старый мужчина, воспитатель из детского дома, куда они ехали. Ребятам дали поесть — по кружке холодного молока да по большой шаньге — круглой лепешке с картошкой. Во время одной из таких остановок к подводе, где ехали ребята, подошли три парня.

— Эй вы, дистрофики, — тихо сказал один из них — Корнилов узнал голос того, который приставал к Зое еще на станции. — Гоните ваши узлы. Пикните — пришью.

Корнилов осторожно вынул из кармана своего осеннего пальтишка маленький револьвер, семейную реликвию Зоиной семьи, и взвел курок. Сколько раз, еще в Ленинграде, когда никого не было дома, он вынимал из тайника эту любимую свою игрушку и любовался ею. То высыпал маленькие патроны из барабана, то осторожно засовывал их в гнезда, взводил курок и целился в воображаемого врага — этим врагом всегда был человек со зловещим фашистским знаком на каске и с черными усиками, как у Гитлера, над тонким змеиным ртом.

— Долго я ждать буду! — прошипел парень. И Корнилов выстрелил наугад в темноту. Выстрелил, не думая о последствиях, о том, что его ждет. Его трясло, то ли от холода, то ли от внезапно нахлынувшего бешенства. Он снова видел перед собой эту проклятую каску и тонкий змеиный рот.

Кто–то закричал. Заржали и вдруг понесли лошади.

— Эй, эй! — завопил мужской голос. Корнилов узнал голос возницы. Услышал быстрые, чавкающие по глинистой дорожной каше шаги бегущего человека. — Стой, родные! Стой! — кричал он. И кони, наверное, узнали голос своего хозяина. Остановились.

Прибежали учитель с дядей Колей.

— Молчи! — успел шепнуть Корнилов Зое. У него была мысль швырнуть револьвер в лес, в темноту, но вместо этого он сунул его в сено, на котором они сидели.

— Что тут произошло? — спросил воспитатель.

— Кто–то стрелял, — сказала Зоя.

— Кто стрелял? Откуда? — испуганно крикнул дядя Коля.

— Из лесу. Как просвистит над головой! — соврал Корнилов.

— Кто ж тут может стрелять?

— Может, дезертир какой? — предположил возница. — У нас тут месяц назад милиция поймала одного. В землянке жил. И ружье имел.

Обоз потихоньку тронулся. Словно почувствовав что–то, дядя Коля сел на подводу, где ехали Зоя с Игорем, но ни о чем не спрашивал. Молчал всю дорогу.

Когда ночью они наконец добрались до места — старинного пермяцкого села, в котором размещался детский дом, среди их команды недосчитались троих. И у многих ребят недоставало вещей — то узла, то чемодана.

— Такая дорога, — проворчал дядя Коля. — Одни ухабы, все кишки растрясло. Немудрено было и узлы растерять.

— А дети? — спросил воспитатель. — Куда девались три парня? Надо же поиски организовать.

— Ищи ветра в поле, — усмехнулся эвакуатор. — Эти уже по три побега имеют. Я думал, они еще из поезда слиняют. Навязывают всякую шантрапу. Ворье.

А Корнилов был уверен, что и эти парни и дядя Коля — одна шайка–лейка. Куда бы он тогда пристроил их аккордеон? Ведь еще на станции он положил футляр с аккордеоном на одну из подвод, а сейчас остался с потертым портфелем. О том, попал он или не попал в грабителей, Корнилов тогда особенно не задумывался. Только горевал, что револьвер свой в сене уж не нашел. Дорога и впрямь была тряская. Где–нибудь и выпал он в осеннюю грязь…

Месяца через три в их детдоме снова появился дядя Коля. Привез очередную партию ребятишек. Наткнувшись в коридоре на Корнилова, он круто развернулся и хотел было улизнуть, боялся, наверное, что Игорь спросит его про аккордеон. Но Корнилова интересовало совсем другое. Набравшись смелости, он окликнул дядю Колю, и тот нехотя остановился.

— Новеньких привезли? — как ни в чем не бывало спросил Корнилов. — Ленинградцы есть?

— Есть. Трое.

— А те? Что по дороге прошлый раз сбежали?

Эвакуатор усмехнулся, обнажив свой золотой зуб.

— Вон тебя кто интересует… Кентора блатная. Взяли их на станции с ворованными вещами. Теперь уже их не детский дом ожидает. Другой дом, паря.

— Всех троих взяли? — спросил Корнилов, и этим выдал себя дяде Коле с головой. Тот внимательно, словно впервые увидел, оглядел Корнилова злыми, с прищуром глазами и подмигнул по привычке.

— Здоровьичком, значит, ихним интересуешься? Ну, смотри, паря, смотри. Не столкнись с ними где–нибудь нос к носу. — Он, не прощаясь, повернулся спиной и пошел по своим делам.

…Через два дня, когда дядя Коля уже уехал, в детский дом пришел милиционер и долго сидел в кабинете у директора. Потом туда вызвали Корнилова.

Директриса Викторина Ивановна молча показала ему на стул. Корнилов сел.

— Этот, что ли? — спросил милиционер.

Викторина Ивановна кивнула.

— Мальчик, у тебя оружие есть? — спросил милиционер.

— Какое оружие? — глядя в пол, ответил Корнилов.

— Огнестрельное, — рассудительно сказал милиционер. — Из которого стрелять можно. Наган, например, или обрез. А может, мелкокалиберка.

— Нету у меня ничего.

— А говорят, есть.

— Кто говорит? — тихо спросил Корнилов, холодея от мысли о том, что могла проговориться Зоя.

— Люди говорят. Письмо написали в милицию, что ты пистолет прячешь. Зачем он тебе, мальчик? Фашист от наших мест далеко, это в Ленинграде мог бы пригодиться, а здесь ни к чему. — Милиционер говорил рассудительно, по–доброму, словно угадывая мысли Корнилова. Слезы против воли вдруг закапали у него из глаз, и он уже хотел все рассказать, но испугался — а вдруг дядя Коля соврал ему и он все–таки не промахнулся.

— Ну ладно, ладно, — ласково сказал милиционер, — не плачь. Все вы, дистрофики, такие чувствительные…

Он, как и тот подонок, назвал Корнилова дистрофиком, но столько сочувствия было в его словах, что теперь уже Игорь разревелся по–настоящему.

— Ну ладно, ладно, — милиционер встал, положил ему на плечо тяжелую руку. — Не реви, не реви. Отдохнешь у нас на свежем воздухе, на шанежках да на молочке, и повеселеешь. А обыск я все же сделать должен, — обернулся он к директрисе. — Пускай малец покажет, где постель и вещи.

— Вещи в бельевой хранятся, — сказала Викторина Ивановна.

— Ну вот и хорошо.

Они пошли вместе, и милиционер дотошно прощупал матрас и подушку на койке Корнилова, заглянул под кровать, в тумбочку.

В бельевую позвали и Зою — вещи–то были их общие. Викторина Ивановна сама открыла чемоданы, разворачивала перед милиционером каждую вещичку. Его внимание привлек набор десертных серебряных ножей. Ручки у них были расписаны чернью, да и вообще ножи походили на маленькие кинжальчики.

— Это уже непорядок, — сказал милиционер. — Это холодное оружие.

— Для фруктов ножички, — Викторина Ивановна взяла один, любовно провела по рисунку длинными пальцами, потом легко согнула лезвие. — Видите? Им и курицу не зарежешь. Серебро. Гнется.

— Под вашу личную ответственность, — насупившись сказал милиционер и ушел, на прощанье взъерошив отросшие после стрижки в санпропускнике Игоревы волосы.

Они хотели укладывать все вещи назад, в чемодан и узлы, когда Зоя вдруг сказала:

— Давай разложим отдельно. Твои и мои. Так проще.

Корнилов даже не нашелся, что ответить. Стоял соляным столбом и смотрел то на Зою, то на Викторину Ивановну. Ему казалось, что раздели они сейчас весь свой багаж — и жизнь пойдет совсем по–другому Тоже разделится, разбежится по сторонам. И дружба разделится.