Смысл жизни лежит не в освоении материального мира, а в сути человеческих отношений.

Допустим, на планете появился единственный человек и живет себе один. Работает, проникает в тайны материи, занимается спортом… Есть смысл в его деятельности? Есть, потому что ему нужна еда, одежда, жилище; нужно утолять свое любопытство. А есть ли смысл в его жизни? Нет. Кому он нужен на этой своей планете? Будет он там жить, не будет… Но вот появился второй человек – их теперь двое. И сразу у первого появился смысл жизни – он нужен этому, второму, как и второй нужен ему.

Природа для нас, но мы не для природы – мы друг для друга. Смысл жизни может быть только один и только в одном: мы рождаемся друг для друга. Иных оснований для нашего существования нет и быть не может.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Не сложилось ли у вас, граждане юристы, превратное впечатление, что Калязина – человек недобрый? Если сложилось, то зря – не те вы копите нюансы.

Человек я добрый и любому помогу в беде и в горе. Но покажите мне того, у которого настоящая беда. Где он? Я скажу где.

Соседка надо мной, по фамилии Самопёсова, попала в беду. У нее сын, химик–аналитик, подающий надежды, женится на простой девчонке с фабрики. Больше того, отец невесты – токарь–пекарь, а мать – вахтер. Самопёсова, злая, как пес, собирается идти в фабком, дабы помогли расстроить мезальянс.

У моей сослуживицы Аллы Константиновны беда: ездила в командировку, вернулась и за тахтой обнаружила посторонний женский чулок. Муж клянется, что нашел его на улице и взял для протирки своей автомашины.

У ее дочери тоже случилась беда: в конце рабочего дня пошла в фотолабораторию, работает тихонько в темноте… Ее там по недосмотру закрыли, и все ушли. Ночь просидела.

Афанасий Иваныч, начальник нашей жилищной конторы, попал в беду: чуть было не выиграл в лотерею «Москвича», на один номер не сошлось. Неделю ходит, лица на нем нет, пива не пьет. Обидно ему.

Я бы вам этот списочек могла составить на десяти страничках машинописного текста. Да вы и сами знаете, граждане юристы. У вас у самих подобные беды. Например, Калязину не упечь, а для вас неприятность.

Возвращаюсь, как говорят, к вышеупомянутому: человек я добрый и в горе помогу. Только покажите мне это горе…

У Леденцова был свой кабинетик, именуемый «тещиной комнатой», «шкафом», «морилкой»… Стол, два стула и сейф. Вошедшему идти было некуда – только сесть на стул, к столу, за которым строго пламенел Леденцов. Зато отдельный.

На зазвонивший аппарат Леденцов сперва внушительно глянул и только после взял трубку:

– Вас слушает инспектор районного отделений внутренних дел.

– Что делаешь? – спросил Петельников.

– Мыслю над оперативными данными, товарищ капитан.

– Кончай мыслить и прими–ка корреспондентку.

– Я не владею языками, товарищ капитан.

– Она тоже.

– Из какого агентства?

– Из «Вечерки», Холстянникова. Она интересуется нашей работой. Проинформируй.

– Каких ответов избегать?

– Глупых. Да ты умеешь.

– Понял, товарищ капитан…

Леденцов оглядел стол, сейф и оставшееся пространство. Высокая корреспондентка влезет, если сядет. А если не сядет, то все равно встанет тут, вдоль сейфа. Зачем она встанет, когда есть стул? Ноги вот сюда: и ей удобно, и ему видно. Плащ на стенку, к его зеленому. Шляпку тоже, к его зеленой. Магнитофон на стол, ридикюль на магнитофон.

Инспектор открыл стол и вытащил шесть предметов. Зеркало, в которое он посмотрелся и спрятал, взбив пальцами волосы огненной феерией. Крупную матрешку с матрешечками внутри, которых он выставил в ряд на подоконнике. Пачку заграничных сигарет неизвестного государства, которую он опустил рядом с пепельницей. Учебник криминалистики, который он положил на край стола. Нож, здоровый и кривой, как турецкая сабля, который он хотел было воткнуть в столешницу, но оставил рядом с учебником. Журнал «Вопросы психологии» – этот он бросил перед собой.

И тогда постучали.

– Прошу! – крикнул Леденцов, хотя дверь была от него так близко, что хватило бы шепота.

Холстянникова вошла и остановилась, как и предполагал инспектор, у сейфа, не зная, куда деть взгляд, – он как–то в комнате не умещался.

Леденцов встал:

– От себя и от имени приветствую вас в районном отделе внутренних дел.

– Вы тут работаете? – удивилась она.

– Нет, я тут думаю.

– А где же работаете?

– На оперативных просторах, Валентина… как дальше?

– Альбертовна. А вас как звать?

– Меня коротко – инспектор Леденцов. Садитесь, Валентина Альбертовна. Чай, кофе, кисель, коньяк?

– Пожалуй, чашечку кофе, – согласилась Холстянникова, не представляя, откуда что тут может взяться.

Леденцов рассчитал точно: чай теперь не в моде, кисель тем более, коньяк вряд ли она будет, а вот кофе… Он встал, протянул руки, открыл сейф и достал громадную белую чашку и двухлитровый термос. Без крышки он задымился, как вулкан.

– С молоком, уже сладкий. Хотите бутерброд с котлетой и луком?

– Нет–нет, спасибо. – Она с недоумением смотрела на поллитровую фаянсовую чашку, боясь к ней притронуться.

– Пейте. Говорят, что кофе продлевает жизнь. В Копенгагене есть столетний мужик, который пил только кофе. А его приятель пил чай и прожил всего пятьдесят. Правда, в том же Копенгагене живет стодвадцатилетний дядька, который пил одно какао…

Холстянникова осторожно приподняла чашку и, удерживая, отпила чуть не кипевший кофе.

– А вы подуйте, – посоветовал Леденцов.

Она торопливо поставила ее на стол, элегантно пошевелила в воздухе пальцами и сморгнула набежавшую слезу.

– Я пишу очерк о рядовом инспекторе уголовного розыска…

– Рядовее меня вы не найдете.

– Его духовный мир, его увлечения, его работа…

– Все это в норме, – заверил Леденцов. – А как назовете?

– Еще не думала.

– Только не называйте «Люди в синих шинелях».

– Ну, это избито…

– Не потому, что избито, а потому, что теперь не носят синих шинелей.

– А что носят?

– Полупальто цвета морской волны. Вы так и назовите: «Люди в полупальто цвета морской волны».

Холстянникова рассмеялась, но ее смех скатился с инспектора, как с айсберга.

– А вы шутник.

– Я шутник?

– Ну да, вы же сейчас пошутили?

– Нет, не пошутил.

– Мне показалось…

– Это от горячего кофеина.

Она щелкнула двумя латунными застежками и распахнула сумку черной кожи, похожую на портативный магнитофон. Блокнот, толстый, как том энциклопедии, лег на стол. Многоцветной шариковой ручкой она отчеркнула какую–то запись и мелко вывела: «Инспектор Леденцов. Живописен.»

– Вы каким цветом пишете? – заинтересовался он.

– Синим.

– Пожалуйста, пишите обо мне зеленым – моим любимым цветом.

Она улыбнулась, окинув взглядом его зеленый костюм, салатную рубашку и светлый галстук с травяным отливом.

– Вот ищу зеленые ботинки, – поделился инспектор.

Холстянникова сделала вторую запись: «Внешность. Рыжие волосы, но лицо мужественное. Девятнадцать лет. Красив, но по–своему. Любит шутить».

– Мне бы хотелось начать с вашего духовного мира. Скажите, интересуетесь ли вы каким–либо искусством?

– Я ими всеми интересуюсь.

– Даже так. Например, оперой?

– Мне очень нравятся арии из одноименных опер.

– Что вы имеете в виду?

– А вы не поняли?

– Разумеется, поняла.

Леденцов пристально смотрел круглыми глазами, не мигая и не оживляя мускулы лица, как отвечал на трудном экзамене.

– Я и оперетты люблю, классические.

– Какие, например?

– Например, ту, где поет мистер Игрек.

– Мистер Икс, – поправила она со снисходительной улыбкой.

– Ага, Икс. Я всегда хромал по математике.

– Ну, а балет?

– Откровенно говоря, не люблю.

– Почему?

– Допустим, он принц, а она лебедь. Он ее поднял и держит на голове. И что? Ему тяжело, ей неудобно, а публике неинтересно.