– Я сказала не так…

– Скажите так.

– Я нашла эти деньги на улице и спрятала в книгу.

– Где, когда?

– Позавчера, на улице… Суворова, у сберкассы… лежат пачечкой на асфальте…

– А прохожие?

– Идут и не видят. Я и подняла.

– Кому–нибудь говорили про находку?

– Никому.

– Как же об этом узнал заявитель?

– Могли мне нарочно подкинуть, чтобы потом заявить…

– Допустим. А как же подкинувший узнал, что вы их положите в четвертый том сочинений Тургенева?

– Да?

– Товарищ Рябинина, вы же не умеете врать.

– Нет, умею!

– О, да вы и наивны.

– Разве это плохо? – вызывающе спросила Лида, уже не зная, что говорить я что дальше делать.

– Наивность хороша только в сочетании с юностью.

– Или с мудростью.

– Наивность у взрослого человека – это глупость.

– По–моему, все хорошие люди очень наивны…

– В чем вы хотите меня убедить?

Он почему–то рассердился. Когда она говорила неправду, следователь лишь поигрывал блеском очков и терпеливо слушал. Неужели он думает, что она его поучает? Боже упаси. Ей ли до споров…

– Сергей попал в эту историю по своей наивности.

– «Наивный следователь» звучит, как, скажем, «застенчивый боксер». И как можно брать взятки по наивности?

– Да не брал он!

– Мог потихоньку от вас…

– Я жена.

– И жены не все знают.

– Это не жены, а сожительницы.

Хорош треп, но его пора кончать. Не смогла сочинить версию подостовернее, которая пригодилась бы Рябинину. Скажем, тому же адвокату. Не могла поискать кривых и солидных путей с выходом, скажем, на того же заместителя прокурора города. Впрочем, если ее приодеть, она бы гляделась. Сколько же ей лет?

– Неужели вы Сергея… не чувствуете? – тихо спросила Лида, отбросив все хитрости и уловки.

Антимонин неожиданно рассмеялся, отчего блеска на его лице прибавилось.

– Чувства я берегу для свиданий…

– Но как же можно узнать, не почувствовав?

– А чего я в вашем муже не почувствовал? – спросил он, снова оживая плечами, пока еще бескрылыми.

Ему вдруг пришла дальняя мысль: докладывая заместителю прокурора города, он доложит и об этом визите. Жена Рябинина выдвинула три версии появления денег, что говорит о желании запутать следствие. Надо бы ее слова запротоколировать.

Лида увидела, как вежливая скука Антимонина растворилась во внезапном интересе. Все–таки она на правильном пути – нужно рассказать о Сергее подробнее. Что они знают тут друг о друге? Да ничего. Рассказать что–нибудь такое, что говорит о душе. Но чтобы он понял. О душе и о работе. Но что же, господи?..

– Вы знаете, Сергей кого–нибудь арестует и расстроится.

– Из–за преступника?

– Он докажет вину человека, а потом ходит и переживает.

– Ничего не понял. В этом и заключается наша работа – доказать вину преступника.

– Я сегодня говорю бессвязно… Вернее, он не испытывает радости, когда докажет эту вину.

– Почему же?

– Говорит, если бы вину не доказал, то одним честным человеком стало бы больше.

Но Антимонин почти не слушал, рассматривая ее руки, ее пальцы. Тонкие, длинные, затвердевшие от моек и чисток. Эти пальцы жили своей, дикой и странной жизнью. Собранные в две горстки, они мелко ходили по коленям, словно посыпали их солью. Сама она не замечала ни этих горсток, ни его нацеленных очков.

Лида поняла, что ее не слушают. Так уже было, когда она рассказывала о взглядах Сергея на телевидение. Нет, она не на том пути: стоит ей тронуть Сережину мысль, как Антимонин скучнеет или раздражается. О чем же говорить? Ах, как пишут в характеристиках…

– Он не пьет и не курит. Даже кофе не пьет.

– Что же он пьет? – механически спросил Антимонин.

– Только чай.

Ему казалось, что она верно идет к истерике. Теперь ее пальцы прыгали на коленях, как спортсмены на батуте. Какой тут к черту протокол. Скажут, что замытарил жену своего коллеги. Все равно это дело ему не дадут. Она сильно переживает. Запереживаешь, когда мужа ночью уводят. Черт его знает, в их работе бывают разные перипетии.

– Товарищ Антимонин, лучше быть Дон–Кихотом, чем ослом Санчо Панса, отчаянно сказала Лида: хоть что–нибудь, только не молчать, хоть чем–нибудь, только убеждать.

– Да вы не волнуйтесь. – Он поднял глаза на ее лицо.

Но правая рука взлетела к голове и, лишившись последней воли, провела по горячему лбу, тронула щеку, скользнула по шее и опадающим взмахом сдернула платок. Волосы со спелым шуршанием, слышимым даже ему, низринулись на плечи и грудь. И в кабинете стало уютнее, словно включили желтую старинную лампу. Антимонин воодушевленно блеснул очками.

Да она красива! Хорошие волосы есть хорошие волосы. Теперь и кошачьи глаза к месту, и скулы не выделяются, и губы хороши без помады. Эх, Рябинин, зря ты погорел – такие жены долго не ждут.

– Неужели вам не жалко человека? – просто спросила Лида. – Он же ваш коллега, он же много лет работал с вами рядом. Неужели лично вы не допускаете мысли, что тоже можете стать жертвой подлости или обмана?

– Все ходим под богом, – легко согласился Антимонин. – Наша работа такая: обвиняемый чихнул, а ты составь об этом протокол. Но вы зря пришли ко мне. Я тут ничего не решаю.

– К кому же мне идти?

– К заместителю прокурора города.

– И что ему сказать?

Антимонин рассмеялся, но теперь его смех был каким–то свойским, словно они сидели в гостях.

– Только ни в коем случае не говорить того, что говорили мне.

– Не знаю что…

– Рябинина может спасти только объективный факт, а не жалостливые разговоры.

Ее мысль заметалась в бессильных поисках этого объективного факта. И, как всегда бывает с горестной и бессильной мыслью, она ринулась к друзьям и близким людям. Вадим Петельников, которого она зря не дождалась. Вадим Петельников, который ее пытал вопросами о людях, могших зайти в их квартиру. Вадим Петельников… И тут она услышала еще раз, вроде бы издалека, как с того берега: «Рябинина может спасти только объективный факт…» Тот, кто приходил, – это и есть объективный факт? Инспектор тоже его искал?

В голове как блеснуло… Ее воспаленные нервы слили вопросы Петельникова и фразу Антимонина в огненный шнур и безжалостно хлестнули им непробудную память.

– Что с вами? – негромко спросил следователь.

– О–о–о…

– Что такое?

– Я вспомнила, – чуть не шепотом ответила Лида, боясь спугнуть то, что она вспомнила.

– О чем?

– Я вспомнила!

Она поднялась со стула и, шурша волосами по бумагам, склонилась над столом – ближе к следователю. Он слегка отодвинулся, пугаясь ее позеленевших глаз.

– За день до вашего прихода у меня был агент Госстраха! Я провела его в комнату, усадила за стол и отлучилась к телефону… Вспомнила. Вы мне верите?

– Верю, ну и что?

– Да? Так ведь он и положил деньги!

– С чего вы взяли?

– Запишите. Я требую, чтобы мои слова были внесены в официальный протокол.

– Хорошо, – согласился Антимонин, вытаскивая чистый бланк. – Хотя это не факты, но Рябинину для версии пригодится.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Неужели всем преступникам так же худо от допросов? Неужели их тоже поташнивает? Неужели им тоже видятся лица следователей, стоит закрыть глаза? Неужели они тоже не спят по ночам? И так же, как я, строчат на листках скороспелые мысли… Нет, они не так; у них должно быть не так, потому что им не обидно – знают, что виноваты.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Кто их придумал, эти исповеди?.. Жан–Жак Руссо? Я приняла три рюмки мятного ликера, а на душу вместо благодати легла тоска осенняя.

Все у меня есть. Чего ж я хожу по квартире, как цепной пес? Я приняла еще рюмочку, итого семь.

У меня нет будущего. Ну что впереди? Деньги? Они я сейчас есть. Слава? Теперешней хватает. Любовь? Не думаю, что в будущем мужики будут интересоваться мною больше, чем сейчас.

А с другой стороны, у всех будущее одно – в земельку. Работаешь, хлопочешь, маракуешь, крутишься, от кого–то спасаешься (это я про себя), кого–то ловишь (это я про вас) – и что же? Казалось бы, за все за это положен рай. Так нет – смерть без всякого рая. Не обидно ли?