Она выскочила во двор, растерянно оглядывая его неясные очертания. Ночной дождь теперь оседал туманом. Ей показалось, что от маленьких березок, где туман был гуще, отошло плотное облако и поплыло к ней, принимая вид человеческой фигуры.

– Вас встречают тонкие березки и толстый дуб, – улыбнулся Петельников.

– Давно стоите?

– Не раньше, чем у вас загорелся свет. Если только он гас…

– Вадим, почему вы улыбаетесь? – бессильно спросила она.

– А разве что–нибудь случилось? – удивился он.

Лида не ответила, стараясь вникнуть в его слова, казавшиеся ей непонятными и потому страшными.

– Сергея увели, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Эх, интеллигенция… Только бы им шляпы носить с очками. Почему я такой крепкий? Потому что меня в жизни сажали, били, топили, кантовали и даже оскорбляли…

Она опять не ответила, вглядываясь в улыбку, размазанную по его лицу.

– Улыбаюсь, потому что предстоит борьба. А счастье в борьбе.

– Счастье в любви и покое…

– Да вернется ваш Сергей живой и в очках. И вы обнимете его, как говорят, в районе грудной клетки.

Инспектор улыбался. Но бледность, как этот утренний туман, пропитала его щеки. Но галстук, всегда повязанный вычурным узлом, неумело топорщился. Но черные глаза, обычно спокойные, вспарывали улыбку сухим блеском. И где пояс от плаща? Торчит из кармана…

– Вы улыбаетесь, чтобы меня успокоить, – догадалась она, сдавив последнее слово непроизвольным шепотом.

– Только не плакать! – посуровел инспектор.

– Не буду, – тихо согласилась она и еще тише добавила: – Но я могу умереть.

– Есть поморская пословица: «Смерть не все возьмет – только свое возьмет». Вас она не возьмет.

Он смотрел на нее, ошеломленный виденным. Волосы, когда–то мерцавшие бронзой, светлыми клочками лезли из–под платка. Серые глаза – это не ее глаза – были остывшими, отрешенными от сознания. Губы опали. Скулы, проступавшие красиво, теперь очертились остро, заточенно. Она же всегда была школьницей… Да ей пора на пенсию.

– В чем его обвиняют? – спросила Лида.

– В получении взятки.

– И сколько могут дать?

– Лет восемь.

– Что же делать?

– Идти за меня замуж.

– Боже, как вы можете шутить…

– А как вы можете думать, что его осудят?

Легкий ветерок, залетевший с улицы, вымел туман. Тонюсенькие березки, вымоченные за ночь, поникли. Стены домов отсырели. Земля, уже не принимавшая влагу, была залита водой.

– Чего мы стоим? – спохватился инспектор.

Он взял ее под руку, на которой она безвольно повисла, понесенная его силой над водой.

– Но ведь за него заступятся? – спросила Лида.

– Кто решится за следователя–взяточника…

– Есть же там смелые мужчины?

– Теперь, Лида, появился новый тип мужчин. Ходят в брюках, курят, говорят басом, руки волосатые, а начальства боятся.

– А женщины? Они добрее…

– Женщины там в мундирах.

– Ну а вы?

Она сердито вырвала руку с откуда–то взявшейся силой. Я въелась в него взглядом. Он грустно усмехнулся.

– Простите, Вадим…

Они пошли, не очень–то разбирая лужи и грязь.

– А куда мы идем? – спросил инспектор и тут же ответил: – Ага, в городскую прокуратуру.

Лида не успокоилась, но к ней пришла частичка силы, идущей от какой–то деятельности, – они обсуждали, шли… Возможно, эта сила шла от инспектора, переливаясь из руки в руку. А как же в войну, что бы она стала делать в войну, отправив Сергея на фронт? Она умерла бы на вокзале, и не спасли бы ее никакие поморские пословицы. Нет, она бы поехала с ним на фронт. Она сейчас придет в городскую прокуратуру и там останется, что бы с ней ни делали. Но ведь теперь не война. Боже, боже…

– Вадим, почему Сергей такой невезучий? Почему это случилось с ним, а, скажем, не с вами?

– Я бы им не дался.

– Не с Гостинщиковым, не с Беспаловым, не с Демидовой, в конце концов, не со мной. Почему?

Инспектор незаметно вздохнул, почти без воздуха, одной грудной клеткой. Почему? Если бы он знал, почему Калязиным везет, а Рябининым нет, его бы избрали академиком. А может бы и не избрали.

– Лида, помните историю? Как только народ достигал высокой степени цивилизации, он погибал. Как только человек достиг каких–то интеллектуальных и нравственных вершин, он стал несчастным…

– По–моему, счастливым.

– Это моя теория. Впрочем, она выражена в народной мудрости, что дурачку живется легче. Поэтому я поменьше читаю и больше занимаюсь спортом.

– Да? Но Сережа ведь наивный…

– Он не наивный, а романтичный. Это вы знаете. Но, может быть, вы не знаете, что обыватель романтичности не любит. И романтических ошибок не прощает. Заведите любовника – обыватель вас поймет. Влюбитесь – обыватель вас осудит. Поэтому я не влюбляюсь.

– Клевещете вы на себя…

– Странно, что этот самый обыватель терпим ко всякой грязи, но свирепеет при виде романтического борца против этой грязи. По его представлениям, мир пошл, и ты будь пошляком, а иначе ты хуже этого пошлого мира. Поэтому я тоже себе позволяю… Да вы не слушаете?

Ее пронзил болезненный жар, словно грудь задела шальная молния. Боже, она и есть этот самый обыватель… Зачем она изъедала Сережину душу пошлой проверкой их любви? Где же было ее женское сердце, которое должно все знать и без проверки? Она в их ряду, травителей Сергея: она, Калязина, какой–то там Васин…

– И поэтому у него неприятности?

– Ну, я изложил, как говорится, черно–белый вариант. Причин много. Любой человек сопереживает только тому, что сам пережил. Скажем, вы не можете посочувствовать пьянице, поскольку не знаете состояния похмелья. А Сергей понимает то, чего сам не переживал. Хотя бы история с продавщицей бриллиантов… Лида, вы опять меня не слушаете?

– Вадим, он Дон–кихот?

– А это плохо?

– Это тяжело.

– Когда я двадцатилетним выступил на собрании с критикой в адрес начальника, то этот начальник потом мне сказал: «Лучше быть ослом Санчо Панса, чем Дон–Кихотом». Сергей считает наоборот.

– А вы?

– А что, не видно?

Она вновь остановилась, повернувшись к нему и далеко забросив голову, лицо инспектора было над ней. Он увидел ее ожившие глаза, воспрявшие губы и задышавшие ноздри.

– Поэтому Калязина его и не боится, что он Дон–Кихот?

Инспектор помедлил, решая, говорить ли то, чего не знал даже Рябинин. Но Лида не болтлива, и ее пути с калязинскими не пересекались.

– Только секрет. Калязина жутко ненавидит Сергея.

– За что?

– Не меня, не Беспалова, а Сергея. Потому что боится. Чувствует, что от него не уйти.

– Эту… взятку она подложила?

– Она.

– Как?

– При помощи колдовства.

– Да?

– У нее есть какой–то волшебный карр–камень.

– А откуда вы знаете?

– А у меня есть волшебное зеркало.

– Вадим, я серьезно…

– У вас на квартире в последние дни кто–нибудь был? Подумайте хорошенько…

– Я уже думала… Нет.

– Знакомые, водопроводчик, соседи, почта…

– Нет–нет.

– Тогда остается карр–камень.

– Вадим, а не могла она при помощи отмычек прийти без нас?

– Не могла, мы с нее глаз не спускаем…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Я не борец. Истинный боец не тот, кто радуется своим победам. Истинный боец тот, который способен получать удовольствие даже от поражений. Я же опустил руки, как сломанные. Ничего не могу с собой поделать и способен лишь на вспышку… Но ведь для борьбы нужны враги, а я в городской прокуратуре, среди друзей!

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Моему начальнику пришла бумага из прокуратуры с просьбой выслать мою характеристику. А зачем? Ах, закон требует учитывать личность преступника… А разве перед законом не все равны? Выходит, что Иванов, сантехник и выпивоха, не равен Петрову, профессору и лауреату? Тогда почему я должна жить скромно и убого?

Васин с минуты на минуту ждал вызова заместителя прокурора города.