– Что вы так смотрите?

– Как?

– Будто хотите меня ограбить, – подыскала Лида приблизительные слова, потому что до точных не хотела догадываться.

– Привык высматривать из засады, – объяснил инспектор, потухая глазами. – Однако мне пора.

– В засаду? – улыбнулась Лида.

– Да, ночь пролежу в собачьей будке, – улыбнулся и он.

И когда инспектор уже надевал плащ, Лиду осенило поздним вопросом:

– Вадим, кажется, вы что–то хотели сказать?

– Разве?

– А может быть, что–то не договорили…

Петельников взялся за ручку двери и мягко усмехнулся.

– Мы всегда что–то не договариваем…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Вечером оказались с Лидой за городом, на бугорке, на травке, под сосной–царицей. Тихо и тепло. Спину чуть–чуть пригревает солнышко, тоже севшее на такой же бугорок. Перед нами стояли березы – ровно, спокойно и желто. К ним затесался веселый и огневой парень–клен. Тихо и хорошо. Только где–то над головой, где–то в невидимых проводах, где–то в высоких сферах, тонко и тянуще ныл ветер.

Но он еще высоко, он еще не для нас, он для октября…

В такие минуты думаешь не о смысле жизни – о счастье. Мир так прекрасен, что сидел бы тут всю жизнь и смотрел бы на уставше–белесое небо, на загулявший клен, на кору сосен, на уцелевшие цветы… Только чтобы грело солнышко.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Мой супруг, Вовик Калязин, был идеальным человеком. Не пил, не курил, не гулял, много не ел, телевизор не смотрел… Он работал. Высокий, широкий, рыхловатый, белый, похожий на снежную бабу в костюме. Обидчивый, и когда обижался, то губки делал сердечком. Положительный был человек, но глуп был феноменально. Считается, что дурак тот, кто неправильно поступает. Мой муж Вовик поступал всегда правильно. Защитил диссертацию, кем–то руководил, что–то изобретал. И все–таки его глупость вылезла. Изобрел он прибор – измеритель человеческой боли. Врачи было обрадовались, пока не вникли. Этот прибор работал по звуковому принципу: чем громче кричал больной, тем дальше отходила стрелка на шкале. В газете напечатали фельетон…

И тогда я зареклась. Лучше жить с бандитом, с развратником, с работягой, с мелким служащим, с иногородним, но только не с дураком. Мы расстались – я взяла импортный гарнитур, цветной телевизор, художественную литературу и хрусталь. А он сделал губки сердечком.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Поскольку вокруг уголовного дела завязались споры, не могу не рассказать о своей матери. В девичестве ей приснился сон, что она выходит замуж за деревенского парня, едет в село и входит в избу. Через год она вышла замуж за тракториста, переехала в деревню и стала жить в точно такой же избе, какую видела во сне.

Мой брат пропал без вести, но матери приснилась его могила. После войны ее и верно пригласили в село, где он похоронен. Верите ли, мать вывели за околицу, а она сама нашла кладбище и нашла могилу.

Моя мать почти никогда не пользуется информационными источниками. Ей все подсказывает сердце. Она, например, знает, когда я приду домой, – при гостях говорит, что вот сейчас я поднимаюсь по лестнице, подхожу к двери… Я, например, даже не подаю телеграмм о приезде. Она даже почувствовала взрыв атомной бомбы в Японии…

Уважаемый гражданин Рюмин! Матери так хорошо знают своих детей, что нередко угадывают их поступки. Сон о замужестве можно объяснить тем, что она знала о существовании этого тракториста. Военные могилы солдат очень похожи, и она их могла видеть раньше. Видимо, можно объяснить и другие предчувствия при дополнительной информации.

Калязина не позвонила.

Он сидел в кабинете и делал вид, что думает. Но он не думал, а тихо прислушивался к своим мыслям о людях и этой Калязиной.

Любой человек казался Рябинину дивным существом, устроенным сложно, слоисто и загадочно. Какие там руки, ноги, лицо… Человек – это шар, состоящий из оболочек. Сверху одежда, по сезону. Потом кожа и мускулы, тренированные или дряблые. Затем слой информации, которую он впитывает ежедневно ведрами. Дальше идет оболочка знаний, в которую превращается часть информации. Потом культура – те же знания, но тронутые чем–то высоким может быть, тем, что лежит под этой культурой. Но под культурой уже нет слоев, под ней неземным светом горит душа наша, сотканная из совести, любви, добра, сотканная из того, чего мы и сами не знаем. Потоки жизни все могут смыть: информацию, знания, культуру, но душу им не стронуть. Да вот церковники утверждают, что тело с одеждой может сгореть, а душа останется…

Рябинин потерял себя в пространстве и во времени, захваченный бегущими мыслями, которые цеплялись одна за другую, высекая из двух третью и складываясь в какую–то свою, его собственную теорию.

Так, слои… Но ведь у каждого человека эти слои разной толщины. Бывает, что есть и душа, и знания. Бывает, что есть душа, но нет знаний. Бывает, что есть знания, но нет души. И бывает, что ни души, ни знаний одно тело в синтетике…

Он же думал о Калязиной… Следователь вскрывает эти человеческие слои, как горняки породы, и добирается до души, как те же горняки до руды. Да при чем тут следователь, когда у него сложилась теория – общая, для всех…

Люди общаются друг с другом. Информация, знания, культура, душа. Вся суть в том, на каком уровне происходит это общение. Ну конечно! Если на информационном, то это пустая болтовня: где и что видел, когда и от кого слышал. На уровне знаний общаются ученые. На уровне культуры – умные люди, понимающие больше ученых. И только в общении друзей сливаются души…

Рябинин оборвал извивы своей мысли и взялся за телефон – звонить Калязиной. Трубку он снять не успел, дверь открылась, и Аделаида Сергеевна темным облаком зашевелилась перед столом. Ну конечно, ее же надо вызвать не телефонными звонками и не повестками, а мыслью.

Она положила перед ним больничный лист. Острое респираторное заболевание.

– Зачем же пришли?.. Могли бы позвонить.

– Телефонному звонку вы бы не поверили.

Рябинин не мог понять ее платья. Из черного тюля? Не мог понять шляпки. Неужели с черным перышком? Не мог разглядеть материала бус. Неужели из черного янтаря?

– Ну и когда вы поправитесь? – смягчил он улыбкой неуместность вопроса.

– Я не поправлюсь, я умру.

– Ну уж.

– Моя душа не выдержит вашего следствия.

Вот почему он только что думал о человеческой душе – хотел найти ее след в Калязиной. Да так и недодумал. Если применить его теорию слоев, то на каком же уровне он с ней общается? На уровне первой оболочки – одежды…

– А душа–то есть?

– Сергей Георгиевич, вы пользуетесь своим положением. Я ведь не могу спросить вас о душе.

– О душе и не спрашивают – ее видят или не видят.

– Почему же вы спрашиваете?

– Потому что не вижу.

Она зашуршала черным облаком, видимо забегав руками где–то там, внутри многочисленных складок.

– Вы опять пользуетесь своим положением…

– Неужели не знаете, что из–за вас умерла продавщица ювелирного магазина? – впервые спросил он.

– Сергей Георгиевич, кажется, я уже говорила о вашем богатом воображении, – улыбнулась она притаенно, как бы про себя и для себя.

– Его хватит, чтобы доказать вашу вину.

– Вы только не забудьте, что судьи, как правило, без всякого воображения.

– Истина, Аделаида Сергеевна, всегда побеждала.

– Я тоже в это верю.

– И промелькнуло, исчезая…

…Истина всегда побеждает. Только иногда ей на это требуется день, иногда год, а иногда столетие…

Ему казалось, что у них уже был точно такой разговор, да и не один и не два… Зачем она пришла?

– Моя беда, Сергей Георгиевич, что вы не верите в мои способности.

– А если бы верил?

– Выбросили бы эти протоколы в корзину.

Рябинин улыбнулся, тоже как бы для себя и про себя. Она дрогнула головой, отчего ее длинноватый нос легонько клюнул воздух. С чего он решил, что она похожа на ворону? Ворона – мудрая и красивая птица. На гарпию она похожа, на гарпию…