Но это ложь.

Джек сейчас просто пытается перекинуть мост через пропасть между нами в надежде, что я сжалюсь над ним. Все, что произойдет после этого разговора, похоронит эту возможность под толстым слоем времени.

И он это знает. Вот почему Джек сейчас молчит.

Его глаза блестят в лунном свете, когда он изучает мое лицо, опускаясь к моим губам. Они задерживаются там, скользят мне на шею на мгновение, которое кажется слишком расчетливым для интима, слишком холодным и жестоким. Именно таким он был с того поворотного момента. Подвергал сомнению мой опыт, мои заслуги, мое достоинство на каждом шагу. Независимо от того, как усердно я работала и насколько мои усилия приносили ему пользу, он всегда был рядом, чтобы высмотреть ошибку своими серо-стальными глазами и затем расправиться со мной.

— Милая история, если рассказывать в таком ключе, — говорю я, мой голос едва громче шепота. Я подхожу на шаг ближе, и его пристальный взгляд возвращается к моему. Его лицо — идеальный баланс серебристого света и глубоких теней, такое завораживающе, щемяще красивое. Но он — чудовище. Он зверь под ангельским фасадом.

И, похоже, все еще не может смириться с тем, что он здесь не единственный главный хищник.

— Единственная проблема в том, Джек… что ты ошибаешься, — говорю я, выделяя последнее слово.

Я ударяю Джека электрошокером в грудь. Он издает сдавленный, хриплый стон и падает в грязь. Его тело бьется в конвульсиях, когда я другой рукой снимаю колпачок со шприца. Отключаю шок, вгоняю иглу ему в яремную вену и ввожу предварительно подготовленную дозу мидазолама под восхитительный звук его протестующего стона.

Я опускаю Джека в исходное положение и всего мгновение наблюдаю, как его дыхание становится глубже. Его глаза не отрываются от моих, даже когда их острота тускнеет под действием успокоительного.

Я ждала этого момента, этого взгляда, когда Джек осознает, что все время неправильно меня понимал. Я хотела этого с тех пор, как он отругал меня за печально известный инцидент с криофризером в лаборатории, когда он обвинил меня в уничтожении образцов его тканей из-за «явной неумелости». Это был первый раз, когда я по-настоящему смирилась с тем, что мне, возможно, придется усыпить своего маленького зверя.

Сейчас неумелый ты, ублюдок.

Как раз перед тем, как он теряет сознание, я наклоняюсь ближе. Нежно целую его в щеку. А потом прижимаюсь губами к его уху, даря ему подарок, о котором он, возможно, не вспомнит, когда проснется.

— Ты ошибаешься, Джек, — повторяю я шепотом, призраком следуя за ним в сон без сновидений. — Это была не первая наша встреча.

Когда я отстраняюсь, он уже без сознания.

Встаю, чтобы постоять над своим спящим заклятым врагом, а затем оставляю его в темноте…

… в его любимом месте.

Глава 4

Основа

ДЖЕК

На моем теле скапливается хрустящий, прозрачный слой свежего снега. Дыхание участилось, легкие больше не чувствуют острого укуса зимы. Руки и ноги онемели, кожа замерзла, а нервы притупились, не в состоянии посылать болевые сигналы в мозг.

Я лежу здесь морозной ночью, непрерывная тишина опускается на лес густыми снежинками.

Усталость оседает глубоко в моих костях вместе с промерзшей землей, утягивая меня за пределы сознания. Так заманчиво отпустить все, просто продолжать поддаваться. Я никогда не чувствовал себя более умиротворенным, чем сейчас, завернутый в ледяное одеяло, защищенный от мира страданий.

Звук хрустящего снега под тяжелыми шагами разрывает пустую тишину, и я совсем перестаю дышать.

Шаги приближаются, пока я не чувствую, как снег скользит по моей щеке.

— Где ты, маленький засранец?

Скрипучий голос невнятно произносит каждое слово. Я не чувствую ничего, кроме холода, но воспоминание о его гнилостном дыхании овевает мое лицо.

Я слышу отчетливый звон его зажигалки «Зиппо». Затем удар.

Рефлекторно пытаюсь обхватить онемевшими пальцами твердый предмет, погребенный под снегом.

— Когда я найду тебя…

Это последние приглушенные слова, которые достигают моих ушей перед тем, как время искривляется.

Искаженные изображения мелькают стоп-кадрами, пока я пытаюсь очнуться. Полоса ярко-красного цвета прорезает белый полог. Пустые глаза в черной ночи и остальные образы начинают таять в глубинах моего разума.

Когда сознание овладевает мной, веки приоткрываются, я понимаю, что меня чем-то накачали.

Чувствую, как успокоительное разливается в моей крови, смутное замешательство наполняет голову. У меня пульсирует в висках, пытаюсь разглядеть залитые лунным светом ветви деревьев наверху. Я подношу руку к шее, ощупывая чувствительный участок кожи в том месте, куда Кайри вонзила иглу.

Ноющая боль в груди отвлекает внимание.

Она, блять, ударила меня электрошокером.

Но если бы хотела моей смерти, то похоронила бы на берегу реки.

Я переворачиваюсь и заставляю себя подняться, зрение еще больше проясняется, осматриваю серое окружение.

— Черт возьми.

У меня все еще есть телефон, я достаю его, чтобы проверить время. Я был без сознания, наверное, часа два. Диазепам или, возможно, мидазолам. Быстродействующее седативное средство, которое также довольно быстро выводится из организма.

«Это была не первая наша встреча».

Горький тон ее голоса — насмешка над моей пульсирующей головной болью.

Я оглядываюсь в поисках расчлененного тела, которое Кайри извлекла из сумки и бросила у ручья. Ручей течет медленно, берег пуст.

Эта дамочка не хочет моей смерти, но хочет чего-то другого.

Прямо передо мной в землю воткнута лопата.

Сейчас ясно: она хочет, чтобы я копал глубже.

***

Аромат кофе «Kona» разносится по отделу, пока я стою над столом из нержавеющей стали в лаборатории. Впервые я испытываю искушение налить себе чашку, остро нуждаясь в стимуляции, которую не может обеспечить даже моя новая потенциальная жертва.

Передо мной очищенные останки недавнего донора. Три больших монитора расположены вдоль задней стены, мой стол прямо под ними. Один монитор проецирует данные о разложении, которые я собрал для исследовательского гранта — полевой поездки, над которой я самоотверженно и методично работал весь прошлый год.

Все это резко застопорилось, поскольку прошлая ночь крутится в моей голове угрожающим циклом повтора.

Пока я проводил оставшиеся часы раннего утра, выкапывая и собирая отрубленные части тела аспиранта, я вспоминал каждое взаимодействие, которое у меня было с доктором Рот за последние три года. Что, я не сомневаюсь, и было ее истинным намерением.

К тому времени, когда я перевез Мейсона Дюмонта на новое место захоронения, я понял, что Кайри на самом деле не хотела, чтобы меня застукали с изуродованным телом, независимо от улик, которые она подбросила на место преступления.

Она оставила в ручье только половину тела.

Другую половину забрала с собой.

Ее угроза была ясна; если я пойду за ней, если попытаюсь заставить ее замолчать навсегда, у нее есть запасной вариант моего разоблачения. Немного драматично — если не сказать неуместно — после того, как я увидел ее в действии.

Соблюдать осторожность всегда было моим первым правилом.

Кайри будет жить. Пока что.

Хотя бы по той простой причине, что она возбудила мое любопытство целым рядом вещей, которые сама раскрыла. Я никогда не сталкивался с проблемой, которую не смог бы преодолеть и устранить.

И доктор Кайри Рот предложила заманчивую задачу.

Когда утреннее солнце начинает пробиваться сквозь решетчатые жалюзи лаборатории, я вновь сосредотачиваю свое внимание на частичных останках скелета, состоящих из черепа, позвонков и грудины. В основном блоке насчитывается восемьдесят осевых костей. Но есть одна кость, которая меня особенно восхищает, та, которой я посвятил большую часть своей исследовательской карьеры.