Большинство убийц не меняют своего поведения, в этом нет ничего шокирующего.

Я никогда не думал, что изменю своим безжалостным привычкам.

И все же я здесь, рискую всем — своей свободой, своей жизнью — чтобы обезопасить девушку, и думаю о том, как кровь бурлит у меня в жилах в ожидании нашего следующего убийства.

Час спустя я подъезжаю к Медицинскому учреждению Хоуп-Спрингс. Поскольку я не могу быть в двух местах одновременно, надо создать себе алиби, именно по этой причине я поехал через границу штата.

Медсестра Пэм приветствует меня у стойки регистрации, когда я записываюсь.

— У нее хороший день, Джек, — в ее улыбке искусно сочетаются надежда и жалость. — Хорошо, что ты пришел сегодня, хотя это немного неожиданно.

— Я скоро отправлюсь в длительную поездку, — говорю я в качестве объяснения отклонения от своего распорядка. Но не отклоняюсь от замысла. Даже малейшее отклонение от нормы привлекает внимание, и именно поэтому я стараюсь никогда не совершать этой ошибки.

С натренированной улыбкой я прикрепляю бирку посетителя к своему блейзеру, затем меня ведут в палату, которую я посещаю дважды в год. Сегодня не один из тех запланированных дней.

Я ставлю цветы в горшке — ее любимую сирень — на подоконник, прямо рядом с другими, собранными за эти годы. Психически здоровый человек почувствовал бы некоторую долю вины за то, что использовал своего любимого человека в качестве алиби.

— Они прелестны, — говорит медсестра Пэм. — Правда, Шарлин? — она одаривает меня лучезарной улыбкой. — Так мило, Джек.

Я торжественно киваю.

— Я буду в Канаде на ее день рождения. Решил, что должен принести их сейчас.

Когда я стою над женщиной в постели с тонкой, как бумага, кожей и беру ее за руку, я смотрю в стальные, пустые глаза, отражение моих собственных.

— Привет, мам.

Шарлин Соренсен ничего не говорит в ответ. Она не реагирует. Ее глаза рефлекторно моргают, рука вздрагивает в моей, но это не признак жизни. Ее взгляд не задерживается на мне; она не осознает, что я здесь, или что она здесь.

В течение двух лет мама в полностью вегетативном состоянии. Затем Шарлин немного пришла в себя и пришла в состояние минимального сознания, после чего ее прогресс застопорился. Она не двигается с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать.

С самой первой секунды, как она посмотрела в мои холодные, бесчувственные глаза, она поняла, что я не в себе. Другой.

Ее муж тоже это знал. Хотя она приняла на себя основную тяжесть побоев за мою аномалию. Чем больше мое поведение беспокоило отца, тем сильнее он бил ее. Обвинял ее в том, что его сын «гребаный псих». Ночь, когда он нанес ей черепно-мозговую травму, из-за которой она на следующие два года оказалась в вегетативном состоянии, стала для него последней.

Он умер от рук своего сына-психа.

Зато в ту ночь побои прекратились.

Хотел бы я испытывать более глубокое раскаяние из-за того, что слишком поздно решился защитить ее. Правда в том, что для матери, у которой есть только один любимый ребенок, которая видит сквозь маску, которую я ношу для остального мира, не знать об убийце, которым вырос ее сын, почти милосердно.

Ей, по крайней мере, не придется страдать от этой боли.

Я наклоняюсь и целую ее в прохладную щеку. Отрегулировав термостат в ее комнате, я сажусь на стул напротив ее кровати, а она рассеянно смотрит в потолок.

Все врачи и медсестры утверждают, что разговаривать с человеком в таком состоянии полезно. Это не вернет их обратно, но их подсознание слышит наши слова, наш голос, устанавливает связь с нашими эмоциями, и это помогает им выстоять.

Я никогда долго не разговаривал со своей матерью в таком состоянии. Во-первых, в моем тоне нет никаких интонаций, которые могли бы передать какие-либо чувства. И, во-вторых, рассказывать стенам о хобби, которым я заполняю свои дни, — не разумно.

Однако сегодня я лезу в сумку, стоящую у моих ног, и достаю свой альбом для рисования. Листаю страницы, пока не перехожу к недавнему рисунку Кайри.

— Это девушка, с которой я… встречаюсь, — говорю я, понимая, что мне трудно определить глубину того, что Кайри значит для меня, и навесить ярлык на наши отношения.

Я перехожу к следующему изображению, тому, которое я набросал, следя за ней возле бара, пока она выслеживала свою жертву.

— Она блестящий биолог дикой природы, — говорю я. — Умная, хитрая, очаровательная, — я хихикаю. — Очень общительная. Очень… требовательная. На самом деле, моя полная противоположность. Она — свет в моей тьме, — я провожу подушечкой пальца по затененному изгибу ее щеки. — И, кажется, что сейчас я без нее ничего не смогу сделать.

Закрыв альбом для рисования, я смотрю на женщину, которая вырастила меня, которая делала все, что в ее силах, несмотря на монстра, которого ей подарили вместо сына. Я снова беру ее за руку, чтобы попытаться согреть ее пальцы, но у меня мало тепла, которым я могу поделиться.

Все, что я смог ей дать, — это умершего мужа и страховку, гарантирующую наилучший уход. Я позаботился об этом, инсценировав последствия той ночи как вторжение в дом, будто воры украли что-то ценное.

Что касается меня, то я стал подопечным государства. В соответствии с завещанием меня поместили в школу-интернат, а какая-то бабушка со стороны мамы подписала для этого документы. В шестнадцать лет я досрочно окончил школу и считался самостоятельным. Большое наследство обеспечило мое образование в колледже.

С тех пор я был сам по себе.

— Я скоро уеду, — говорю я ей, ободряюще сжимая ее руку. — Слишком долго пробыл в этом районе. Слишком много всего произошло, так что, возможно, я не смогу навещать тебя какое-то время, но я позабочусь о тебе. Всегда, — вставая, я нежно целую ее в лоб. — Но сначала мне нужно принять одно последнее решение.

Я никогда в своей жизни ни в чем не сомневался. Я делаю выбор, основанный на выживании, а не на желании. К тому времени, как я переступаю порог своего дома, я решаюсь на одну вещь.

Первым делом в понедельник утром, уставившись на кремовый берберский ковролин, я звоню местному подрядчику. Когда парень на линии говорит, что замена ковра невозможна из-за напряженного графика и нехватки материалов, на линии воцаряется гробовое молчание.

После того, как я ударил Джека Соренсена-старшего бутылкой из-под виски по голове, впустую потратив его выпивку и обратив его ярость на себя, я подождал его в сугробе, а затем окрасил снег в красный цвет его кровью — той же самой кровью, которая течет по моим венам.

Если кто-то и виноват в генах, породивших монстра, так это человек, в честь которого меня назвали.

Это тот, кто я есть.

— Я заплачу втрое больше, — говорю я парню. — Хочу, чтобы привезли сегодня. Ключ под ковриком у входной двери, — я говорю ему адрес, затем: — Сегодня же, или позвоню вашим конкурентам из списка и предложу сумму в четыре раза больше.

Повисает продолжительная пауза.

— Какого цвета ковер вы хотите, сэр?

— Какого угодно, только не белого и не кремового.

Я завершаю звонок и запускаю приложение безопасности на своем телефоне, чтобы убедиться, что мои секреты остаются в секрете. Моя комната с трофеями надежно спрятана, но мне все равно не нравится мысль о незнакомцах, бродящих по моему дому, пока меня нет.

Для пущей уверенности я лезу в карман, чтобы дотронуться до прохладной стали «Зиппо», но снова возвращаюсь с пустыми руками. Качаю головой с жестким смешком.

— Моя злобная Лилль Мейер. Это необходимо исправить.

Я убивал ради своей матери. Я убивал ради выживания, по принуждению, чтобы утолить жажду и даже, временами, для развлечения.

Но решающая разница в том, что я бы не просто убил ради Кайри — я бы отдал свою жизнь. Черт, я бы даже позволил ей самой забрать ее.

Как только запасной ключ оказывается на месте под ковриком, я запираю дверь. Затем отправляюсь на задание, чтобы забрать свой трофей.