Разумеется, я несколько растерялся, но она внесла коррективы:

– Поцелуй меня как усталую жену… – Сказала так, как будто мы лет анцнать были в браке.

И я поцеловал ее как уставшую жену – нежно и без дальнейших претензий, но с навязчивой мыслью о том, что во всём происходящем кроется какой-то подвох, как будто кто-то просто разыгрывает вокруг меня некий спектакль обстоятельств. Причем актеры очень талантливые. А некоторые – я посмотрел на Аглаю – еще и красивые. Вот только искренний Василий Абдурахманович не вписывался в эту систему. И Николай Петрович – врач, с которым я встретился на следующий день, – тоже.

Он угощал меня кофе в ординаторской, где мы сидели вдвоем. Я внимательно всматривался в его лицо, но не видел там и намека на игру или иронию. Он был просто очень усталым врачом лет пятидесяти, которого несколько раз обмануло государство, и который просто делал добро, потому что не умел делать ничего другого. И – не хотел. На стене в ординаторской висели образ Николая Чудотворца и портрет Николая Пирогова.

– Не хватает еще одного Николая, – почему-то заметил я.

– Какого? – спросил доктор.

– Второго…

– Их тут и так два, – сначала не понял Николай Петрович, – а вместе со мной – три… А-ах! – догадался он. – Тогда уж надо бы цесаревича Алексея, он ведь был неизлечимо болен.

– Как Настя, – привел я к логической запятой, – в игру которой вы с Василием Абдурахмановичем втянули совершенно посторонних людей. Вы понимаете, в какое положение вы нас поставили?

Николай Петрович вздохнул так же, как совсем недавно Василий Абдурахманович:

– Вы можете всё прекратить в одну минуту. И… вы подумайте… в каком мы с ним положении. В сущности, ее ведь уже не должно быть. Господь ее придержал здесь. – Он задумался, полистал зачем-то истории болезней на столе, словно там можно было найти ответ. – Зачем-то ведь придержал? А может, и совсем оставит… Она, знаете, она тут такие перлы выдавала. Одной медсестре сказала, что ей надо вернуться к мужу. Откуда она знала, что та ушла от мужа? Но вся соль даже не в этом; потом оказалось, что эта медсестра беременна от мужа, хотя уже ушла от него к другому.

Представляете? – Он посмотрел на меня как на тайного союзника.

– С трудом. Но при чем тут вся эта больничная Санта-Барбара? – резонно спросил я.

– Вы не посчитайте меня сумасшедшим… Но… Я полагаю, что ей каким-то образом подсказывают еще неродившиеся дети.

Он удивился тому, что я не удивился.

– И бабушка, – дополнил я.

– И бабушка, – согласился он. – Бабушка, вероятно, была сильно верующей.

– Как все русские бабушки – либо сильно верующие, либо атеистки-коммунистки.

– Нет, есть еще категория хранительниц обрядов и традиций. Ну – куличи и пасхи, ходить на воскресные службы, но не забывать и про демонстрации Первого Мая…

– Согласен… Но, Николай Петрович, мы с Аглаей Ивановной, ну… – я подбирал слова, – почти решились… Хотелось бы знать, какой прогноз…

– Да какой прогноз?! – подскочил доктор, вытащил из ящика стола папку и снимки, – Вот, посмотрите, какой прогноз. – Он держал передо мной черную пленку томографии, на которую я мог смотреть даже глупее, чем баран на новые ворота.

– И что там? – напомнил я о своей некомпетентности.

– Ах! – опомнился Николай Петрович. – В общем, как я уже сказал, эта опухоль ведет себя абсолютно непредсказуемо. Вот снимок до терапии, вот после… Операция…

– Доктор, какой прогноз? – покачал я головой.

– Никакого! Я не знаю! Но когда ей стало вдруг необъяснимо легче… Мы… Я и Василий Абдурахманович… мы приняли правила игры Насти. И она сама нашла вас…

Я вспомнил пелену дождя у монастыря.

– Мы встретили Настю в ненастье. – Ничего, кроме этого каламбура, у меня в голове не было.

– И тут у нас еще ковид… Я вас-то сюда смог провести, соврав, что вы из Роспотребнадзора, – напомнил он, а я ответил другим каламбуром:

– И нам поставили на вид колючий всем нам неведомый ковид…

Я поднялся. У меня был еще главный вопрос.

– Если вдруг ей станет плохо?

– Вот мой номер. – Николай Петрович протянул визитку. – Будете оформлять опекунство? – в свою очередь, с надеждой спросил доктор.

– Похоже, Аглая Ивановна ее уже удочерила…

И вот ты идешь по замершему, спрятавшемуся под маски и по домам городу и пытаешься понять, что же с тобой произошло во время этого акта Апокалипсиса. На душе всё та же неизбывная грусть от собственного существования и понимание того, что человечество окончательно оболванили и ведут на убой. Но человечество со щенячьим восторгом бежит к краю пропасти, как индейцы за бусами от конкистадоров. С другой стороны, в мою жизнь вбежала по октябрьскому парку очаровательная, по-настоящему женственная женщина с не самым расхожим именем Аглая. А следом за ней пришла Настя и спросила: а можно мне в ваше наступающее счастье? И обе они не знают, что я ноль без палочки, типичный русский неудачник, с той разницей, что в этом я не виню всех вокруг, а только самого себя и волоку ту самую неизбывную грусть…

Порядочный человек в таком случае не преминет зайти в бар, чтобы разбавить густоту происходящего рюмкой-другой горячительного. Пожалуй, еще лет пять назад я так бы и сделал, но сегодня я пошел в храм, к своему другу и однокашнику – священнику отцу Владимиру. Он отличался от других священников тем, что умел абсолютно раствориться в своей пастве, быть одним из, а не одним над. Вот только маску даже на службе он не снимал, как рекомендовалось.

Еще бы, когда-то он еле выкарабкался из астмы, что и привело его в храм, а не на серенькую должность в миру, и теперь Бога лишний раз и неоправданным риском не искушал, хотя к смерти относился привычно и философски, как все настоящие христиане. Некоторым ушедшим он даже завидовал, потому как был уверен, что они успешно и точно совершили переход к Богу. Мы дружили. Он приходил за советом ко мне, а я к нему. Я считал, что Бог действует через него, а он – что и я не лишен такой связи, но по своему роду деятельности. Впрочем, как мы порой шутили, отец Владимир работал на Главпочтамте, а я был радиолюбителем. Но он был нужнее и Богу, и людям, потому как бабули, которые с трудом выводили каракули имен на поминальных записках, шли на Главпочтамт – в храм. И правильно делали…

Увидев меня еще с амвона во время службы, он улыбнулся одними глазами над маской и даже озорно подмигнул, а после службы вышел ко мне не только возвышенный, но и немного веселый.

– Причастников нынче мало, в Чаше много остается, – пояснил он после литургии.

– Ты не боишься? – напомнил я о пандемии.

– Боюсь, но что делать? Врачи тоже боятся, но делают свою работу. Они лечат тела, мы – души. Страшнее было, когда вообще храм на замке был. Вот уж картина конца света! Непривычно, конечно, видеть прихожан в масках, но ты же знаешь, сколько нашего брата уже полегло.

– Да, как на войне, – согласился я.

Выслушав мою историю, отец Владимир продолжал улыбаться:

– И чего ты пришел? Ты еще сомневаешься, что тебе делать?

– Не знаю, – честно ответил я.

А он спросил о том, что было важнее:

– А девочка-то крещёная?

– Не знаю, – опять ответил я, – но я же сказал, где мы ее встретили. Плюс история верующей бабушки…

– Да-да… – задумался отец Владимир.

– Что – да-да? – занервничал я.

– Венчаться тебе надо…

Я даже забыл на пару минут, как дышать.

– Да вы что, с ума все сошли? Один в загс отправляет, другой – сразу венчаться.

– Тихо-тихо, – стал успокаивать меня священник, положил мне руку на плечо. – Я же заметил, что ты светишься. Я тебя сто лет таким не видел. Ты раньше в храм приходил, и у тебя на лице было написано: мне еще не пора, мне всё тут надоело.

– Да! И скоро всему этому кирдык! – сказал я батюшке.

– Ты с этим можешь что-то поделать?

– Нет…

– А с судьбой девочки и с тем, что ты в кои-то веки влюбился, – можешь.