На последнем заседании сотрудников я был председателем, и его я хорошо помню. Было выяснено, что если бы были возвращены авансы, то 3000 рублей покрыли бы значительную часть долга, без них – приблизительно половину. Авансы сразу решено простить; конечно, мотивом послужила невозможность их взыскивать, тем более что у всех, кроме Яблоновского, авансы были незначительны по размерам. Затем долго обсуждали вопрос, как расплачиваться, и, наконец, пришли к общему соглашению относительно ликвидации некоторых категорий долга и погашения других. Разумеется, непривлекательные стороны человеческой личности сказывались, но в слабой степени, и в общем мы пришли к дружескому улажению вопроса. Конечно, голос Кусковой почти по всем пунктам был решающим, так как ее бескорыстие было очевидно. Разошлись дружески, с взаимным уважением друг к другу, без всякой затаенной злобы.
Года через два Ходский каким-то непостижимым образом оправился и затеял новую газету. Он вошел в соглашение с некоторыми не пользовавшимися уважением в литературных кругах личностями, как проф. Мигулин, нововременец Гофштеттер, и с ними начал издавать газету под названием «Русская земля»205. Он звал в нее и нас, своих бывших сотрудников, но никто из нас не пошел. Газета была сумбурная, представлявшая странную смесь народничества, либерализма, неославянофильства и чего-то еще, и была совершенно бездарна. Внимание к себе она не привлекла; ее никто никогда не цитировал, никто даже не полемизировал с ней, и месяца через три она погибла. На этот раз, кажется, можно сказать, что она погибла в борьбе с равнодушием публики.
После этого я имел дело с Ходским еще два раза.
Кажется, в 1909 г. (а может быть, и позже) Ходский отбывал свое тюремное заключение206. В это время я судился по одному из своих многочисленных дел, связанных с моим редакторством «Нашей жизни». В свидетельстве его у меня не было ни малейшей нужды, но внешне благовидный предлог для вызова его найти было не трудно, и я думал, что доставлю ему удовольствие, если прерву скуку его тюремного заключения возможностью развлечься поездкой, хотя бы и в тюремной карете, в суд и повидать там, хотя бы издали, знакомых людей. Но из предосторожности раньше, чем потребовать формально его вызова, я передал это пожелание ему через ходившую к нему на свидания его племянницу и, к удивлению, получил и устно, и потом дополнительно письменно решительную, даже несколько раздраженную просьбу этого не делать. Я, конечно, охотно отказался от вызова, но решительно недоумевал о мотивах. Мне самому и, как мне кажется, почти всякому другому такой вызов был бы только приятен.
В начале революции 1917 г. он приехал ко мне и просил меня принять участие, прочтением доклада по избирательному праву, в организуемом им собрании студентов Лесного института, где он состоял профессором. Я с удовольствием принял предложение, и доклад был прочитан. Это было последнее наше свидание. Вскоре после этого он умер207.
Воспоминание о нем осталось у меня очень сложное, и разобраться в его личности я не могу, хотя в течение четырех лет видался с ним почти ежедневно. Что его толкнуло на газетную дорогу? Был он человек профессорского типа (притом был профессором добросовестным, знающим, но довольно заурядным); общественные инстинкты и интересы людей этого типа находят удовлетворение в научной работе и к непосредственной общественной работе влечения не чувствуют. Близким газетным сотрудником какой бы то ни было газеты он никогда не был. Вдруг он почувствовал газетный зуд, причем пожелал не вступить в какую-нибудь существующую газету, но непременно основать собственную. И произошло это не тогда, когда общий предреволюционный угар опьянил многих ранее политически неактивных людей, а раньше, еще в 1903 г. Находилось это, вероятно, в связи с получением им 20 000 рублей от продажи своего небольшого имения (продал ли он имение для газеты, или газета явилась неожиданным последствием продажи, – этого я не знаю). Но ведь 20 000 рублей можно истратить и на что-нибудь другое, а не только на газету; к тому же у Ходского была жена, которая, вероятно, могла бы помочь ему в этом (жена эта скоро умерла, когда издавалась «Наша жизнь»). К тому же для газеты 20 000 – сумма совершенно ничтожная; с нею начинать газету – это верное выбрасывание денег на ветер, и только совершенно исключительные условия революционного момента сделали ее достаточной для начала.
В 1903 г., когда Ходский начал хлопоты о газете, для ее возникновения требовалось разрешение Главного управления по делам печати, каковое давалось с очень большим трудом. Требовались долгие утомительные хлопоты, требовалась большая предварительная энергия. Ходский проявил ее. Обнаружить такую энергию могли люди двух категорий: или люди с большим газетным зудом, газетчики по призванию, или же дельцы, рассчитывающие на большой доход либо от ее ведения, либо от перепродажи разрешения в другие руки. Ни того, ни другого мотива я не могу приписать Ходскому.
В Главном управлении его спрашивали:
– Вы хотите создать новые «Русские ведомости» в Петербурге? Нам довольно неприятностей с одними в Москве.
– Нет, «Русские ведомости» сами по себе, а я сам по себе208.
Наконец, газету разрешили.
Как составить редакцию? И вот тут передо мной – вторая загадка.
Сам Ходский – человек очень умеренных воззрений и притом не без сумбура в голове. Он никогда не входил ни в какую политическую партию, не входил в силу недисциплинированности своей натуры, которую сам принимал за своеобразие своих убеждений. Ни в каком случае нельзя поместить его «левее кадетов»; он был либо кадетоидом, либо – и это ближе к истине – правее кадетов, и, может быть, издававшаяся им «Русская земля»209 была ближе к его действительным убеждениям, чем «Наша жизнь». И тем не менее он обратился к людям, которые почти все принадлежали к радикальному течению и после образования партий оказались «левее» кадетов. В большом числе он пригласил людей, лично ему знакомых по Саратову, откуда сам был родом; частью это были люди, в то время почти совсем неизвестные в литературе: Жилкин, Неманов (ныне близкий сотрудник милюковских «Последних новостей»), Португалов; из людей, уже тогда известных, имелись Прокопович, Кускова, В. С. Голубев. Затем, частью по самостоятельному выбору, частью по рекомендации вышеназванных, он пригласил некоторых лиц, с которыми у него близкого знакомства не было: Богучарского, меня и некоторых других.
Что заставило его выбрать такой контингент сотрудников? Конечно, очень легко сказать: он почувствовал веяние эпохи и понял, что эти люди могут создать ему успех. Но такая мотивировка слишком шаблонна, слишком элементарно-грубая, чтобы быть верной; к тому же за Ходским я не могу признать такого тонкого политического нюха. Это совсем не Суворин210 и не член суворинской семьи211. Тут несомненно было что-то более глубокое. Редакцию он подобрал, следовательно, индивидуально, но вполне удачно в том отношении, что она сразу спелась и оказалась однородной и дружной. Но затем он сразу предоставил все дело в ее руки на коллегиальных основах, сохранив за собой хозяйственное верховенство и положение ответственного редактора с правом цензурного вето, которым пользовался не всегда благоразумно. Избирать редактора он предоставил редакции и признал даже право браковать его собственные статьи, которым мы иногда и пользовались.
Значит ли это, что он обладал товарищескими чувствами, был человеком коллегиальным? Напротив. Товарищем он был дурным, иметь дело с ним было тяжело и неприятно. Он отстаивал каждую мелочь очень упрямо, раздраженно, неприятным тоном и только в случае очень решительного требования с нашей стороны уступал. Но неприятный осадок оставался после каждого с ним спора.
