А тут и со свободным временем наступила кризисная ситуация. Анна Павловна не болела: пора было бросить свои силы и таланты в иные области человеческой деятельности. Спорт постепенно уходил в прошлое, оставляя ей единственную, но весьма приятную возможность, такую же, как у Ботфортов, но только совершенно бескорыстную — явившись в любое время, взять лошадь и поездить в собственное удовольствие. Но теперь и для этого времени никак не выкраивалось. Таким вот образом Анна Павловна и забросила это дело, бывшее четверть века ее отрадой.

Анна Павловна вздрогнула и пустила Ринга рысью. Тот послушался легко и пошел энергично. Анна Павловна удивилась: Ботфорты в свое время добились того, что он и рысью-то, своим природой данным аллюром, не желал идти, а если и соглашался наконец, то делал это лениво, нога за ногу, как будто было ему лет сто или он смертельно устал. И Анна Павловна решила, что смотрителя сняли с должности.

Ринг принадлежал к буденновской породе и был ее ярким представителем, в качестве чего и находился в непродажном фонде конезавода.

Сколько помнила Анна Павловна, он шел по линии Слединга и приходился дальним родственником конюшенной знаменитости Софисту, который пал несколько лет назад в возрасте Мафусаила — тридцати трех лет. Это был феномен: обычный срок лошадиной жизни — восемнадцать. Правда, на одном из конных заводов Северного Кавказа Анне Павловне пришлось как-то увидеть тридцатишестилетнего жеребца-производителя. Но зато она это и помнила всю жизнь.

Софист был знаменит не только долгожительством. На нем дважды принимали парад на Красной площади, он был призером международных соревнований по высшей школе верховой езды, причем это было его первое и последнее выступление — Софист не был спортсменом. Но таких наездников, с которыми он имел дело, опозорить он просто не смог бы, класс не позволял. То, чему был обучен Софист, представляло собой вершину и эталон лошадиной науки.

Когда Софист пал, тренер плакал три дня, а конюх взял бюллетень. Похоронили лошадь рядом с конюшней, где она доживала свою жизнь, рядом с людьми, которые помнили Софиста молодым и прекрасным, под седлом великого кавалериста, с которым Софист прожил всю свою счастливую лошадиную жизнь.

Тренер где-то раздобыл огромную красивую глыбу серого гранита, которой и увенчал могилу Софиста. Когда ставили этот камень, конники снова еле сдерживали слезы и опять поминали своего любимца, принявшего на себя частицу истории.

Анна Павловна была уверена, что встретит на заводе всех в целости и сохранности: люди при лошадях живут долго, ну, а о преданности профессии и говорить не приходится.

Ринг уже давно шел шагом — приятные воспоминания далеко увели Анну Павловну в глубь времен, к истокам своей судьбы. Тут ей пришло в голову, что она может опоздать к своему автобусу и заставить людей ждать, а может быть, даже волноваться. Следовало поторапливаться.

Анна Павловна, по всем правилам кавалерийской науки, выслала Ринга в галоп. Но тот и ухом не повел, на команду не отреагировал. „Значит, Ботфорты остались в прежней должности“, — поняла Анна Павловна. Пришлось на ходу выломать прут и пощекотать лошадь по шелку ее кожи. Ринг начал прядать ушами, перешел на рысь, поскольку Анна Павловна хлыст с бока не убрала, все-таки поднялся в галоп. Анна Павловна добавила шенкелей, чтобы жеребец не обозначал галоп, а шел им, как того требовалось.

— Ленивая скотина, — сказала Анна Павловна, — упрямое животное, ишак проклятый! — и засмеялась. Потому что все было прекрасно.

Пошли знакомые места. Анна Павловна проехала шагом по мосту через Москву-реку и здесь, оторвавшись от путеводной нити дороги, съехала к реке, на крутой ее бережок. Отсюда напрямик до завода было много короче.

На той стороне реки, на пляже кайфовали любители последнего солнышка. По экзотической экипировке и разнообразию отдыхательных приспособлений было ясно, что народ этот не местный, заграничный.

— Бездельники, шпионы, — проворчала себе под нос Анна Павловна, проведшая полдня в труде, полезном для общества, правда, избыточно хорошо оплаченном. Для того, чтобы сделать „бездельникам“ мелкую пакость, она разобрала повод „по-полевому“, огрела коня по сытому крупу, приподнялась над седлом, сдавив лошадь коленями, и уперлась руками в шею. И разогнала жеребца в карьер. Пусть „бездельники“ смотрят и завидуют.

От реки свернула на дорогу через поле и пошла по прямой к заводу. Здесь уже Ринг сам поднажал: эти хитрецы безошибочно чувствовали, что дорожка ведет их домой, к конюшне. Где-то в середине поля Анна Павловна перевела лошадь на рысь, так доехала то ли до ручья, то ли до болотца, которое перегораживала вечно подмываемая земляная дамбочка, всегда в мокрой грязи и лужах. Отсюда до завода было рукой подать, но Анна Павловна намеревалась, несмотря на подхлестную близостью дома активность жеребца, проехать это расстояние шагом, чтобы потом можно было не вываживать лошадь, а сразу поставить ее в стойло.

Чуть пригнувшись — чисто рефлекторно, потому что в этот проем мог свободно воткнуться и рефрижератор, Анна Павловна, лихо цокая копытами по залитому цементом въезду, энергично проникла в конюшню и немедленно, как лбом о стенку, налетела на железный окрик:

— Куда? Не видишь, кастратов ведут!

По широкому, вольному коридору конюшни, в который выходили все денники, печальной вереницей шли кони. Хвосты подвязаны, морды несчастные. Их вели под уздцы конюхи — мужчины и дамы. Анна Павловна соскочила с лошади, завела ее в денник и расседлала. Амуницию свалила на деревянный диванчик в конце коридора — разберутся. А сама на нетвердых ногах — сказывалось отсутствие тренировки — направилась в рощицу, тут же за конюшней.

Там, у могилы Софиста, горел тихий костерок. Почти невидимое пламя лизало закопченные бока большой алюминиевой кастрюли, ручки которой были перехвачены проволокой. На ней она и держалась над костром. В кастрюле булькало.

На полянке в разных позах расположились человек шесть мужчин, внимательно наблюдавших за клокотавшей водой.

— Всем привет, — поклонилась Анна Павловна.

— Явилась, не запылилась, — осклабился суровый, усатый Алексей Павлович. — Ясное солнышко. Как жива?

— Что это вы тут делаете? — Анна Павловна изобразила тонкую, все понимающую улыбку.

— Не видишь, варим, — ухмыльнулся старый наездник. — Не могу понять, почему у баб к этому блюду такое отвращение? Моя, например, эту кастрюлю сразу на помойку несет.

Молодой малый, растянувшийся на животе и упершийся подбородком о ладони — Анна Павловна его не знала — сказал раздумчиво:

— Думаю, причина тому — большое уважение к этой детали. А мы ее — поедаем.

— Они вкуснее почек, — мечтательно заметил краснолицый тренер. Краснолицый не от чего-нибудь плохого, а от вечного пребывания на солнце и ветру. — Слушай, Анна, ты ведь мне в одном деле помочь можешь! У тебя нет знакомого художника?

— Найдется. А на какой предмет, Федор Сергеевич?

— От бабки, понимаешь, наследство получил. Червонцы золотые. Хочу чеканку сделать: коня с крыльями. Так надо, чтобы мне рисунок подходящий сделали.

— А чеканить кто станет?

— Сам.

— Из чистого золота?

— Из него. На стену повешу, любоваться буду.

— А сумеете?

— Интересное дело: подкову выковать — так Федор Сергеевич. А как коня из золота — так кто-нибудь другой?

— Я узнаю.

— У меня есть скульптор знакомый, — сказал тренер, — тот, что Софиста лепил, — Федор Сергеевич похлопал ласково по зеленому холмику. — Я коня в мастерскую приводил. Держу его, понимаешь, а он как соображает, что его лепят: то одну позу примет, то другую — и замрет. Живая статуя, да и только. Потом вдруг начал беспокоиться, храпеть, — тренер уселся поудобнее, оперся локтем о холмик. — Думаю, что такое? Ногами топочет, приплясывает. Потом ржать начал — тихонько, с придыханием. Скульптор даже струхнул малость. Тут дверь открывается и входит его хозяин, — Федор Сергеевич опять похлопал по холмику. — Он его, понимаешь, издали учуял: вот умная животина.