Здесь – первый шаг в иное измерение связующих нас отношений. Нетерпение сына – это еще и форма гордынного самовозвеличения, род некоего суда над своим окружением, если не сказать вынесения ему какого-то неотменимого приговора. Ведь в нем проявляется не просто свойственное, наверное, каждому честолюбцу тайное желание заполучить прямо здесь и сейчас все, с чем связываются его представления о какой-то иной возвышенной красивой жизни, но и готовность потребовать, а то и самовольно взять желаемое. Впрочем, мерещится даже и куда более страшное, но, хотим мы того или нет, вытекающее именно отсюда: «вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…» Именно это самовозвеличение рождает безумные теории несостоявшихся «наполеонов» о том, «что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан […] все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные».

Правда, нужно отдать должное: персонаж библейской притчи – это вовсе не герой бессмертного романа великого нашего соотечественника, и вовсе не потому, что над ним, как над Родионом Раскольниковым, смеется сам черт, пытающийся доказать, что тот «такая же точно вошь, как и все». Искра человечности еще горит в забывшем почтительность сыне. Собственно, именно она, смиряя его гордыню, в конце концов и возвращает блудника к родительскому порогу. Но ведь и просто отречение от своего отца – это отречение от чего-то высшего в нашем мире, восстание против того святого, что крепит все законы людского общежития, и не случайно на протяжении поколений и поколений притча о блудном сыне одними читалась как отказ от нашего Спасителя, другими – как презрение какого-то непреложного долга, формирующего собой последнюю тайну человеческого назначения. Словом, независимо от символа исповедания, воспринималась всеми как святотатство. Не случайно поэтому и в покаянии сына звучит именно это уравнение вины: «отче! я согрешил против неба и пред тобою».

Правда, смененные истекшими тысячелетиями обычаи уже не позволяют разглядеть в его словах бунт против того, что когда-то составляло нравственные устои мироздания, но все же и сегодня неблагодарность по отношению к тем, кому мы обязаны, образует собой состав одного из самых отвратительных преступлений против свойственных наверное любому обществу представлений о правде и праведности.

Но только ли этим ограничивается грех? Не усугубляет ли его впадение в блуд?

Да, конечно, и в этом тоже состав вины. Но все же вспомним, ведь даже от царя Соломона имевшего семьсот жен («И полюбил царь Соломон многих чужестранных женщин, кроме дочери фараоновой, Моавитянок, Аммонитянок, Идумеянок, Сидонянок, Хеттеянок […] к ним прилепился Соломон любовью. И было у него семьсот жен и триста наложниц; и развратили жены его сердце его»),[8] отвернулось Лицо Господа вовсе не за эти излишества. Да ведь и распутство начинается вовсе не там, где счет переходит какие-то немыслимые количественные пределы; вся мудрость мира, сконцентрированная в Библии, далека от такого не затрагивающего главного, что есть в человеке, опрощения. Напротив, иногда ригористические, императивы Нового Завета видят впадение в грех даже там, где еще нет вообще никакого потакания низменным физиологическим позывам: «Вы слышали, что сказано древним: „не прелюбодействуй“. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».[9] Что же касается собственно плотских утех, то они отнюдь не возбраняются человеку: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд».[10] Так что, «иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим».[11] Словом, если есть достаточное основание для того, чтобы оправдаться перед тем судом (Господа ли нашего, собственной ли совести человека), на который рано или поздно призывается всякий из нас, никакие избыточества не греховны, и не вправе быть вменены в вину человеку.

Но если и блуд – не в потакании гормональным позывам, то и здесь не одни только плотские утехи, но забвение чего-то неосязаемого формирует собой состав греха, который лежит на блудном сыне.

В действительности совершенно иное измерение бытия занимает и древнего священнописателя, и познавшего жизнь мудреца: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею. Вот это нашел я, сказал Екклесиаст, испытывая одно за другим».[12] Виной Соломона становятся отнюдь не плотские физиологические излишества, но духовная измена навечному завету: «Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая пред Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской. Так сделал он для всех своих чужестранных жен, которые кадили и приносили жертвы своим богам. И разгневался Господь на Соломона за то, что он уклонил сердце свое от Господа Бога Израилева, Который два раза являлся ему и заповедал ему, чтобы он не следовал иным богам; но он не исполнил того, что заповедал ему Господь[13]. И сказал Господь Соломону: за то, что так у тебя делается, и ты не сохранил завета Моего и уставов Моих, которые Я заповедал тебе, Я отторгну от тебя царство и отдам его рабу твоему…»[14]

Вот только в капищах для идолищ, как и во всем в Библии, смысл куда более глубокий, нежели прямая буквальность. Это ведь только завистливых языческих богов снедает ревность к более щедрым жертвоприношениям, и уловка Прометея

способна обернуться свирепой расправой как над ним, так и над всем человеческим родом:

Нравственно же взрослеющее человечество видит совсем иное измерение вечной истины, и в сущности даже не важно, к чему именно восходит она, к завету ли со своим Господом, к смутно ли ощущаемому человеком смыслу своего бытия на этой земле, – возлагаемый им на себя долг оказывается единым для всех верующих в свет и добро…

Может быть, дело в растрате имения?

Да, конечно, и в этом, ибо пущенное по ветру воплотило в себе самую жизнь его отца, и бездарная растрата точно так же перечеркивает ее, как и жестокосердное требование сына своей доли в еще ничем не заслуженном наследстве.