Во вторник вечером супруги встретились на даче. Вместо ужина Платон угостил жену ею изобретённым десертом из пломбира, посыпанного крошками печенья с фруктами: перемешанными в сахарном песке клубнике с чёрной смородиной и малиной. Угощение понравилось не только Ксении.

– «Эй, веселей!» – боднул кривым, но острым рогом нестареющий парнокопытный из глубин подсознания Платона, и тот завёлся…

– «Ты, смотрю, тоже наелся до поросячьего визга!» – резюмировала жена.

– «А кто ещё?!» – задал он Ксении чисто риторический вопрос.

Первая декада июля на своём исходе, наконец, одарила тёплой и солнечной погодой, природа словно оживилась, настроение улучшилось.

Оживился и поэт, неожиданно в день рождения матери сам себя одаривший стихотворением:

В первые выходные второй декады июля Платон с Ксенией были на даче одни, посему вовсю занялись столярно-малярными модернизациями старой мебели, придавая ей красоту и уникальность, а также занимались экстерьером своей дачи, участка, в частности установили шатёр – нанеся последний штрих в оформлении сада на лето.

Неожиданно через калитку заголосила сборщица денег за электроэнергию Галина Ивановна:

– «Платон Петрович, здравствуйте! Я к Вам за электроэнергией!» – обрадовала она его лучезарной улыбкой на солнечном лице.

– «Галина Ивановна! Вы бы хоть заранее предупредили, а то мы с женой только что в магазинах все деньги потратили, вчистую!» – удивился хозяин такому нелепому совпадению.

Он всегда платил вовремя и никогда не был в должниках. А тут?!

– «Ну, хорошо! Тогда сами снимете показания счётчика, и когда будут деньги, занесёте ко мне!» – объявила она безапелляционно уже без лучей на металле, резко оборачиваясь и стремительно уходя.

– «За… овсом, пожалуйста, сами!» – возмутился он бесцеремонности служанки народа, подходя к Ксении, нудно отчитывавшей котёнка.

– «В конце концов, разговаривай с ним по-людски! Ведь ты же человек! И вообще, кошки созданы для того, чтобы их гладили!» – невольно перенёс он раздражение на свою женщину.

Выходные дни прошли в обыденных хлопотах, наступили будни.

Платон уже работал, а Ксения уже была в отпуске. За участившееся несовпадение отпуска супругов у неё уже вырос немалый зуб на начальницу Платона Надежду, в отличие от него самого.

– «Платон! Ты раньше дома, когда утром вставал в туалет, свои плавки вешал себе на конец! А теперь я этого что-то не вижу?!» – начала утро с расспросов любопытная жена.

– «Ну, что ты хочешь?! Хватит издеваться! Сколько можно баловать?!» – замаскировал муж своё смущение.

У тебя уже детство в жопе не играет, или что-то другое?! Может плавки тяжёлые стали?! Или у твоей вешалки крючок не в ту сторону загнулся?!» – не унималась, разошедшаяся Ксения.

– «Ну, сколько можно озоровать? Пора и серьёзным быть!» – как мог, отбивался муж.

– «А, что? У тебя уже что-то серьёзное?!» – потянулась, было, она к голому заду, выходящего из спальни мужа.

В понедельник, не смотря на число 13 июля, на работе всё было по-прежнему. Моя руки, Платон с удивлением вдруг обнаружил, что у него не кусок мыла, а два маленьких обмылка:

– «Во, засранка, Надька! Меня держит за человека второго сорта! Потому и обмылки свои подсовывает!».

На следующее утро наступил Данилов день, то есть 14 июля – день рождения сына Платона Даниила.

Утром попутчиком Платона оказался дальний сосед по их дачной улице, бывший футболист, а ныне алкоголик, пенсионер с шестилетним стажем, Владимир. Их неспешная беседа в вагоне электрички, часто прерывающаяся «аками» со стороны уже плохо слышащего, не стимулировала Платона на её продолжение, и в разговоре наступило затишье. Почему-то затих, возможно, уже сморенный утренней жарой, и почти весь вагон.

Природа словно старалась отдать долг жарой до тридцати. И вдруг тишину жаркого вагона неожиданно разбудил громкий чих моложавой женщины, слишком энергично обмахивавшейся веером.

Народ словно проснулся и загалдел с новой силой.

Уже на работе, поздравив по телефону сына Даниила с днём рождения, Платон в своём прохладном помещении с удовольствием углубился в традиционное наклеивание этикеток на банки.

Эта тупая работа позволяла ему всегда иметь свободными свои мозги для писательского творчества, и он этим плодотворно пользовался, и не только на рабочем месте.

В обед в столовой Платон отметил про себя, как писатель, два интересных наблюдения.

Совсем молодой мужчина сел за соседний стол лицом к нему, и теперь Платон невольно полностью созерцал это чудо общепита.

Тот положил оба локтя на стол. Левый вдоль его края кистью под себя.

А правый, в котором держал ложку, отвёл далеко в сторону.

С ногами же всё было наоборот. Здесь в сторону было отставлено почему-то левое колено.

Поэтому в проекции на Платона мужчина занимал фактически два места. Видимо этот мальчик с детства отстаивал своё я и место для него.

Второе наблюдение – постоянный клиент, как прозвал его Платон «Человек в футляре и даже циркуляре».

Сейчас он в очередной раз обратил внимание на странного мужчину, внешне очень напоминавшего ему его умершего товарища Юрия Васильевича Максимова, но возрастом бывшего всего за сорок.

Он был большим поборником гигиены и был чертовски аккуратен.

Перед началом трапезы он не только долго мыл под горячей водой руки с мылом и долго сушил их, но и тщательно протирал бумажными салфетками столовые приборы – вилку и чайную ложку.

Питался он всегда не дорого, даже очень скромно, возможно, будучи вегетарианцем, но всегда разнообразно, ублажая свой вкус.

Он обычно брал какой-нибудь салат, чередовал разные гарниры с подливой для вкуса и запаха, и всегда брал неизменный чай с лимоном и булочкой.

Он смешно низко, почти в пояс, наклонялся над прилавком, всматриваясь в еду, чуть ли не засовывая свою голову между полками раздаточного прилавка.

Голос у него оказался очень тонким, почти писклявым, но почему-то приятного тембра.

Ел он всегда с аппетитом, смакуя каждый кусочек, наслаждаясь вкусом еды. То есть, он не ел, а кушал, как бы Платону не нравилось это слово.