Это подтолкнуло меня к дальнейшим исследованиям. В одном архиве я нашел замечательную съемку на 16-миллиметровую кинопленку, сделанную астронавтами во время работы на шаттле. Думаю, это единственная пленка, отснятая в таком формате, причем катушки все еще были запечатаны в пластиковый пакет из копировальной лаборатории – материал был нетронутый. Конечно, во время запуска шаттла с зондом в 1989 году видеосъемка велась, да и до этого, наверное, были съемки в космосе на 8-миллиметровую пленку, но именно в той команде был космонавт, который интересовался кино и обладал определенным талантом. Бóльшая часть материала отснята им, хотя снимали и другие члены экипажа. Я специально упоминаю о нем, потому что ему удалось снять кадры исключительной красоты, которые глубоко меня взволновали. Он был летчиком-испытателем на всех типах самолетов ВВС США, а также служил капитаном атомной подводной лодки.

Я быстро понял, что эта съемка вместе с кадрами, снятыми подо льдом в Антарктике, составит основу моего научно-фантастического фильма «Далекая синяя высь» (2005). Более того, эти кадры словно бы сами складывались в историю, выраставшую из внутренней динамики отснятого. Участниками этой истории должны были стать космонавты из экипажа шаттла – теперь они были на шестнадцать лет старше, но, по моему сценарию, двигались по вселенной с такой скоростью, что на Земле за это время прошло 820 лет. Время искривилось. И они вернулись на обезлюдевшую планету.

Потребовалось несколько месяцев, чтобы собрать их всех на встречу в Космическом центре имени Линдона Джонсона, что в Хьюстоне. Меня ввели в помещение, где полукругом были расставлены стулья, на которых сидели космонавты, теперь уже постаревшие. Я знал, что все они – высококвалифицированные ученые: первая женщина – биохимик, вторая – врач, один из мужчин в числе самых выдающихся физиков плазмы в Штатах – действительно первоклассные профи. Я поздоровался, и сердце у меня ушло в пятки. Как убедить этих людей поучаствовать в чистой выдумке, сыграть в причудливом научно-фантастическом фильме? Я коротко рассказал им, откуда я родом, о баварских горах и в то же время изучал их лица. У одного из них, пилота Майкла Маккалли, были ясные, мужественные черты лица, как у героев ковбойских фильмов. Я сказал им, что я не какой-то тип из киноиндустрии, а простой парень, которому в послевоенном детстве пришлось научиться доить коров. Сейчас я с запоздалым ужасом понимаю, как близок я был к провалу, но тогда я сказал еще, что, работая с актерами, с их лицами, я научился видеть дремлющие таланты, которыми люди обладают. Например, мне обычно удается узнать человека, который умеет доить коров. Я повернулся к Маккалли и сказал: «Сэр, я уверен, что вы умеете доить коров». Он одобрительно гаркнул, хлопнул себя по ляжкам и стал делать доящие движения кулаками. Да, Маккалли, выросший на ферме в Теннесси, и в самом деле это умел! Не могу и вообразить, в какую бездну стыда я провалился бы, если бы не угадал. Однако недоверие удалось преодолеть, и все космонавты, мелькавшие на той 16-миллиметровой пленке, сыграли в моем фильме самих себя на 820 лет старше…

В Захранге мы, дети, научились ловить форель голыми руками. При появлении людей форель прячется под камни или нависающие края берега, поросшие травой, и там замирает. Если вы осторожно нащупаете рыбу двумя руками одновременно, а затем резко схватите, вам действительно удастся ее поймать. Часто, чувствуя голод, мы ловили одну-две рыбы утром по пути в школу вдоль Принбаха, засовывали их на время уроков в неглубокую закопанную в землю емкость и на обратном пути забирали с собой. Потом мама жарила их на сковороде. Помню, как они, только что обезглавленные, извивались во время жарки. Некоторые продолжали прыгать и на сковороде – я вижу это ясно, как сейчас. Наша жизнь в основном проходила на свежем воздухе, мама каждый день без лишних слов выставляла нас на улицу по меньшей мере на четыре часа, даже в самую холодную зиму. Когда темнело, мы уже мерзли в мокрой одежде перед дверью, с головы до ног в снегу. Ровно в пять дверь открывалась, и мама без церемоний веником сметала с нас снег, прежде чем пустить в дом. Она считала, что детям полезно бывать на улице, и мы прекрасно проводили время – еще и потому, что в деревне тогда почти ни у кого не было отцов, как и у нас самих, и везде царила анархия в лучшем смысле слова. И сам я был несказанно рад, что у нас дома нет фельдфебеля, который указывал бы нам, как себя вести.

Мы учились всему без инструкций.

Помню мертвого теленка из соседнего Штурмхофа. Он лежал в снегу на опушке леса. Шесть лисиц, а то и больше, рвали тушу, а когда я подошел, разбежались. Пока брат обходил тушу, еще одна лисица вдруг выскочила из разодранного брюха, припала задом к земле и, не выпрямляясь, отпрыгнула прочь. Застигнутые врасплох, лисы бегут, припадая к земле. Много позже, в 1982 году, я шел однажды по лесной тропе, как всегда вдоль границы Германии, и вдруг почувствовал лисий запах – откуда-то спереди, оттуда дул ветер, – а за первым же крутым поворотом довольно близко увидел лисицу, которая, ничего не подозревая, тихонько трусила вперед. Двигаясь очень тихо, я почти догнал ее, и тут она обернулась, мгновенно присев, опустила зад очень низко, – казалось, прислушивается к тому, застучит ли вновь ее замершее было сердце, – и только после этого побежала, все еще сутулясь.

Осторожность следовало проявлять только осенью, когда у оленей гон. Однажды разъяренный олень напал на велосипедиста; тот хотел укрыться под небольшим мостом, но ошалевшее животное последовало за ним. И только пустые жестяные банки, которые там валялись и неплохо гремели, помогли его отогнать. Бывали и загадочные встречи. Однажды средь бела дня, брат тому свидетель, весь склон холма за нашей хижиной вдруг заполнился ласками, и все как одна мчались к ручью. Не думаю, что мне это приснилось, хотя такое объяснение никогда нельзя исключать. В другое время мы видели одну ласку за раз, иногда – двух, но в тот раз их было, наверное, несколько десятков. Подобные массовые исходы известны у леммингов, но что ласки могут вести себя так же, я никогда не слыхал. Некоторые из них тогда попрятались между бревнами в куче дров, я пошел их искать, но не нашел ни одной. Все окружающее было исполнено тайны. На другом берегу ручья, по дороге в деревню, стоял высокий еловый лес, заколдованный лес, в который мы заходить не решались. В узком ущелье за домом был водопад: одна ступенька и под ней небольшое озерцо, всегда заполненное прозрачной ледяной водой. Иногда в это озерцо валились вековые деревья, придавая пейзажу доисторический вид. Там я увидел, как Штурм Зепп купается голышом и трет тело платяной щеткой. Он вовсе не был похож на человека – скорее на дуб-великан с развевающимися по ветру плетями ветвей.

Штурм Зепп – один из мифических персонажей нашего детства. Он работал на ферме в соседнем Штурмхофе. С возрастом его согнуло от поясницы едва ли не под прямым углом. Но нам он казался гигантом, словно вышел из туманной древности еще до начала времен. У него была окладистая седая борода, изо рта обычно свисала большая трубка. Какого он был бы роста, не будь так сильно согнут, мы могли догадываться по его велосипеду. Седло было установлено над рамой так высоко, что только настоящий богатырь мог дотянуться оттуда ногами до педалей. Штурм Зепп был немым. Никто не слышал, чтобы он разговаривал. По воскресеньям в таверне перед ним, не дожидаясь заказа, ставили его пиво. Мы, дети, дразнили его, и по дороге в школу, завидев, как он, согнувшись в три погибели, косит луг по ту сторону забора, напоминая какое-то древнее существо, кричали «Привет, Зепп!» и повторяли снова и снова в надежде вытянуть из него хоть слово в ответ. Однажды, когда казалось, что он спокойно косит, он вдруг цапнул кончиком косы Бригитту из Бергерхофа, которая оказалась к забору ближе всех, и попал куда-то в середину тела. «Ха, вот тебе!» – вскричал тогда он, и это было единственное, что он сказал за последние несколько десятков лет. К счастью, кончик косы пронзил лишь жестяную миску с обедом. С тех пор мы держались от него подальше. Нам удалось разузнать, как Штурма Зеппа согнуло в три погибели. Зимой он приволакивал с горы бревна. Однажды, когда лошадь рухнула от изнеможения, он взвалил огромное бревно себе на плечи и с тех пор навсегда остался согнутым пополам.