Но отталкивала она больше, чем пленяла. И еще вызывала отчаянный страх, что он пройдет, как песчинка, через эту выхоленную плоть, растеряв в ее извивах и впадинах и дух, и тело, и душу. Обычно уверенный в себе, Марк терялся при приближении Фаусты, словно при столкновении с чем-то темным, аморфным и опасным. Сразу хотелось чего-то противоположного: домашнего тепла, уюта, наивного взгляда широко раскрытых девичьих глаз, которые смотрят на тебя с восхищением. Вот так, например, как только что смотрела на него Таня.

И Марк ухватился за мысль о Тане, как за спасительную соломинку. Девушка была другой, совсем другой, чем Фауста. И только связав себя с этим другим, противоположным – простым, теплым и уютным, – Марк избавится от наваждения.

– А ты иди сюда, я тебе сделаю массаж головы, – сказала Фауста.

– Да ладно, не стоит, – упирался Марк.

Но она взяла его за руку, подвела к дивану и заставила лечь. А сама села рядом, положила его голову к себе на колени и мягко коснулась руками лба.

Прикосновение ее пальцев к вискам было так неожиданно сладко, что у Марка по телу словно пробежал ток. Потом ее руки спустились к его ушам.

– Этот прием в профессиональном массаже называется «давящее поглаживание от подбородка к уху», – словно издалека проговорила Фауста и действительно надавила на какие-то точки. А потом накрыла его уши пальцами, и Марк перестал слышать хоть что-нибудь, кроме острого биения своей крови. Это было бы делом одной секунды – протянуть руки, обнять сидящую сзади женщину и уложить рядом с собой на диван, и все его внезапно разбуженное тело умоляло только об этом. Но Марк сжал зубы, закусил губу, пересилил себя.

– Ты что это губы кусаешь? – с нежной насмешкой спросила Фауста. – Массаж не нравится? – и, наклонившись, провела прядью своих волос по закушенной губе.

От этого прикосновения стало еще хуже. Марк понял, что надо спасаться.

– Массаж очень понравился, – выпалил он, внезапно вскакивая с дивана. Он сделал это так стремительно, что даже Фауста растерялась и не смогла его остановить. – Спасибо большое, Фауста Петровна, за этот вечер. Я, пожалуй, пойду, а то что-то я совсем у вас засиделся.

– Ты уверен? – спросила доктор. На ее обычно бесстрастном лице было написано разочарование.

– Да, поздно уже, – быстро сказал Марк.

А потом, отведя глаза:

– Так можно мне вернуться завтра отснять гравюру?

Прежде чем ответить, Фауста долго молчала. За стеклянными стенами пентхауса бесился, бушевал ветер, словно сердился, что вот, все было так хорошо, еще бы немного потерпеть, поскучать – и можно к чистым, вслед за паломниками, а теперь опять все, все сначала…

Что сначала?

Все сначала: снова эта нелепая любовь, и это желание, и ты знаешь, что удовлетворишь его в любом случае, любой ценой. А цена всегда одна – перемена тела без перемены души, и это значит: опять большие деревья у воды, зверь и темнота, и опять бесконечная, нестерпимо неизменная жизнь, и опять нельзя по косогору, за паломниками, а только шлюмф-шлюмф и – скука, скука… И ветер мечется, плачет: туда-а, туда-а…

– Приходи, – проговорила, в конце концов, доктор. – Что же тут поделаешь?

– Спасибо большое, – с облегчением выдохнул Марк. Несмотря на страх он все же не хотел просто так, насовсем покинуть этот хрустальный дом. Слишком многое притягивало его туда. Проще всего это было объяснить любовью к простой и милой Тане, на которой он сознательно сконцентрировал все накопившееся в нем эмоциональное напряжение. – До свиданья, Фауста.

– До свиданья, Марк.

Глава пятая

ИГЛА ВИДАЛЯ

На следующий день, когда Таня ехала к Фаусте Петровне после собрания в институте, на душе у нее был сумбур. За слишком короткое время произошло слишком много событий, которые путались и заплетались в непонятные узоры. Позавчерашнее убийство, загадочная старуха в чепце, появление Марка, кровяная колбаска в банке из-под этого… как его… какие-то два слова, вроде бы разные, а вроде и одно и то же – да-да, суффиксы разные, а корень-то один… вот, бензол-бензоат… Потом возвращение Марка, история о Жеводанском звере и то, как Фауста выставила ее за дверь вчера вечером. Неприятно, честно говоря. Интересно, что там у них было после ее ухода? Впрочем, что толку об этом думать! Тогда о чем? Понять взаимозависимость случившегося Таня все равно была не в состоянии: временами казалось, что вот уже она, логическая связь, сейчас все станет ясно, но вдруг откуда-то коварно выплывал новый необъяснимый элемент, рушивший всю предыдущую конструкцию. История не раскладывалась на классические пары: маньяк – жертва, зверь – человек, молодой человек – зрелая женщина, девушка – старушка. Все компоненты сливались в отвратительный липкий комок, разлепить который не представлялось никакой возможности.

– Ладно, – решила Таня, – это же не детективный роман, а жизнь. А в жизни всегда все запутанно.

И побежала скорее к дому-кораблю по мосту над озером. Ветер бесился еще хуже, чем обычно. Таня опять сняла с шеи платок и повязала его на голову, прикрыв уши.

Она часто носила теперь красивые шелковые платки, затянутые оригинальными узлами: научилась этому у Фаусты Петровны. У доктора была умопомрачительная коллекция платков от лучших французских стилистов: всех узоров, всех цветов и оттенков, под любой наряд. Кажется, их было сто тридцать четыре. Под них был отведен специальный шкафчик в зеркальной гардеробной. А носила их Фауста с такой неподражаемой элегантностью, что Таня просто заболела этими платками. И на первую же зарплату купила себе неописуемо дорогой платок от Гермес. Но он того стоил – большой, роскошный, ярко-красный, с классическим черно-золотым орнаментом.

Защитясь гермесовским платком от ветра, Таня благополучно дошла до дома Фаусты и поднялась наверх. Доктор открыла ей дверь, и, хотя ее лицо было, как обычно, бесстрастным, девушка интуитивно поняла, что и у Фаусты настроение не из лучших.

Ничего не сказав, даже не дав ассистентке поручений, доктор развернулась и побежала в глубь квартиры: из спальни раздался истошный вой зверечка. Таня слышала, как там, за зеркальными стенами, Фауста говорит живоглотику:

– Ну что ты разорался? Ты же только час назад ел. Что, опять? Ну на… на… ты мой намурлюпчик… Собака ты ненасытная, а не кот.

Немного постояв в передней, Таня так и не придумала, чем ей заняться, и побрела в лабораторию. Там она, как всегда, остановилась у окна и стала смотреть на паломников с ракушками, карабкающихся по косогору.

Паломники шли медленным усталым шагом; некоторые заметно хромали. Иногда, если Фауста Петровна бывала не занята и в хорошем настроении, она приглашала зайти самых увечных и лечила их – бесплатно, как и своих любимых прыщавок. Доктор чем-то мазала их опухшие, кровоточащие от долгой ходьбы ноги, прокалывала гнойные пузыри на пальцах, дула на них сверху, и болячки мгновенно исчезали, нарывы рассасывались. Если пациенты приходились ей по вкусу, она даже давала им с собой флакон с чудодейственным дезинфицирующим лосьоном – большой флакон, целую бутыль, чтобы хватило до края земель.

Паломники благодарили доктора и кланялись до земли, касаясь пола рукой. У многих были страшные багровые лица, словно изрытые оспой; Фауста подвела одного из них к свету и показала Тане, словно это был дерматологический атлас.

– Видишь, Таня, что бывает, если не лечить клещдемодекс, – сказала она назидательно. – Он распространяется по стенкам сосудов, нарушается кровоснабжение, и начинается заболевание «розацеа». Запомнила? Ро-за-цеа.

Паломник стоял тихо, не сопротивлялся, только жалобно жмурился под садистским светом лампы. Доктор вылечила ему ноги, и теперь он легко дойдет до чистых. Доктор добрая, так что ничего, можно и потерпеть.

– Великолепный образец розацеи, – сказала Фауста с удовлетворением, выключая лампу.

Но это было»давно, а сегодня не было никакой надежды на то, что доктор пригласит паломников и начнет выхаживать их раны на ногах или брать соскоб с покрытых паршой тел, безошибочно ухватывая юркого клеща и наглядно демонстрируя Тане разницу между чесоткой и постчесоточным дерматитом. Нет, сегодня Фауста явно не в духе.