— А ежели так?
— Ежели так, то, быть может, все то, что я учинила и к чему стремлюсь, всего лишь призрак?
Ошибка? Ужасная ошибка?
— Всемилостивая госпожа. Болезнь Елизаветы не ошибка…
— Да, да. Знаю. Я должна подумать. Собраться с мыслями… Я не могу сейчас говорить ни с кем! Ни с кем! Можешь уйти.
Королева остановилась у открытого окна, пристально вглядываясь в звездное небо. Кому верить? Римскому королю? Он обманул их, подсунул больную, наверное, бесплодную дочь. Мужу? Сигизмунда обманул Мацеёвский. Звездам? Луна, видно, уж не кружит но небу… Солнце не восходит и не заходит. Остается Земля. Столь неблагоприятная земля под ее стопами. И одна она.
Нужно поговорить с королем, расторгнуть этот отвратительный брак. Разрешение. Верно… Он получил разрешение! Велю проверить, правомочно ли оно, а ежели нет, тогда…
— Санта Мадонна, — прошептала она, — сделай так, чтобы папа объявил этот брак недействительным.
Однако, прежде чем направиться к Сигизмунду, который с большой сердечностью отзывался о Елизавете, о ее деликатности и желании расположить к себе всех на Вавеле, королева поручила Вольскому принести бумагу с разрешением папы на брак, долго размышляла над нею, наконец воскликнула с презрением в голосе:
— Столько глаз взирало на этот документ! Столько мужей признало его действительным. И только я, женщина, заметила, какое коварство учинил римский король. Он направил в курию фальшивые бумаги. А может, в Риме ему поверили на слово?
— Я не понимаю вас, ваше величество, — признался Вольский.
— В этих бумагах речь идет о родстве в третьем колене между супругами. Но это ведь не так.
Фердинанд женился на Анне, дочери Владислава Ягеллончика, брата нашего короля, следовательно, Елизавета, дочь родной сестры короля, — близкая родственница Августа. У них родство во втором колене, значит, панская бумага недействительна. Да! Недействительна!
Это открытие столь решительным образом меняло положение Елизаветы, что на сей раз ничего утаить от Сигизмунда не удалось. Старый король принял известие о болезни невестки с большой печалью и грустью, что касается разрешения на брак — повелел предпринять соответствующие шаги в Риме. Все эти хлопоты и разговоры не укрылись от Марсупина, и весь июнь он прилагал немалые старания, чтобы получить аудиенцию у Боны. Он предпочел бы поговорить с королем, но тот под предлогом болезни отказался его видеть. Вольский, правда, объяснял это по-иному: Сигизмунд так полюбил Елизавету, что не хотел с ней расставаться. Он рассчитывал на то, что Рим даст разрешение на брак даже столь близких родственников, а Елизавету удастся излечить от рокового недуга. Король будто бы сделал выговор Мацеёвскому, но тот ответил, что, во-первых, ни о чем таком не ведал, а во-вторых, и у эпилептичек рождаются дети.
Но будут ли эти дети здоровы — канцлер ответить уже не мог.
Словом, к ярости Боны, опасавшейся вмешательства Фердинанда или императора, дело затянулось, ответа из Италии не было, а Марсупин ежедневно подстерегал ее в замке. Наконец ему пообещали, что он будет принят, но часы тянулись невыносимо медленно, а он все сидел и ждал, время от времени осведомляясь у придворного:
— Когда же я буду принят? Я уже давно жду.
— Ее королевское величество не соизволили еще встать из-за стола.
— Может, мне прийти позже?
— В третьем часу королева занята.
— Тогда через два часа?
— И в четыре занята.
— Я жду с утра.
— Ее королевскому величеству это известно, — сказал придворный и вышел, но через некоторое время вернулся со словами: — Ее королевское величество просит вас.
Марсупин проследовал в соседние покои, в которых, кроме Боны, находились Елизавета и приближенная королевы — молоденькая Сусанна Мышковская.
Секретарь опустился перед старой королевой на колено.
— Встаньте, — сказала она. — Что за срочное дело привело вас чуть ли не на рассвете ко мне в замок?
— Ваше королевское величество, поверьте мне, я выполняю только предписания моего господина, римского короля Фердинанда!
— Хорошо. Тогда говорите.
— Прошел уже месяц со времени великолепных свадебных торжеств…
— Таков уж порядок вещей: время проходит… — прервала его Бона.
— Но как, всемилостивая государыня? Как? Я облечен полномочиями спросить, почему молодой король никогда не выезжает с супругой на прогулку? Не сидит рядом с ней за столом? Не навещает ее днем и, как говорят, не выказывает никаких видимых знаков любви?
— Отчего же вы спрашиваете об этом меня? — удивилась королева. — Отчего не молодого короля?
— Ибо все в ваших руках, всемилостивая госпожа. Король совершает лишь то, что советуете или приказываете вы, ваше королевское величество.
— Оскорбительные и лживые слова! Мой сын — сам хозяин своей судьбы, и негоже посторонним вмешиваться в его дела, касающиеся пиршественного стола или ложа. — Неожиданно она обернулась к Елизавете. — Ты поддерживаешь жалобу своего секретаря? Муж никогда не навещает тебя?
Совсем?
— Иногда. По вечерам, — ответила она, покраснев.
— И ночью? — продолжала Бона.
— Изредка… и ночью, — призналась та, чуть ли не в слезах.
— Боже мой! Королева еще так молода, так робка! — вздохнул Марсупин. — Боится сказать. Едва решается взглянуть на короля Августа.
— Чрезмерно робка, — произнесла Бона. — И весьма неловка: уже не раз падала, ушибалась. Как твоя рука, моя дорогая?
Елизавета взглянула на свое забинтованное плечо.
— Ничего, — еле слышно вымолвила она. — Совсем не болит.
— Но пугает, — уже явно насмехалась королева. — То плечо поранено, то рука, то нога…
— Ваше величество, — с жаром вступился за Елизавету Марсупин. — Царапины и синяки на детских ножках не отпугивают матерей. Полагаю, что дочь римского короля и племянница императора вправе рассчитывать на доброту и внимание королевской семьи.
— А известна ли вам причина чрезмерной робости вашей госпожи? — строго спросила Бона.
— Но я совсем здорова! На самом деле здорова! — вставила отчаявшаяся Елизавета.
— Эта вспышка гнева делает тебе честь, милочка! Опровергает легенду о болезненной робости, недостойной королевы. Сами видите, — обратилась она к Марсупину, — для обид и жалоб нет оснований.
— Почему ваше королевское величество так неохотно принимает меня в замке? Почему в этом городе обо мне сочиняют оскорбительные песенки? Какие-то пасквили…
Бона не дала ему закончить.
— Пасквили? Ну так что же? Презрительное молчание — лучшее оружие против пасквилянтов и насмешников.
— Но я не могу молчать! Король Фердинанд…
— Довольно! — воскликнула она. — Вы находитесь в замке польского, а не римского короля. И подчиняетесь нашим законам и обычаям, иначе…
— Что ждет меня в противном случае?
— Я буду вынуждена считать вас агентом, присланным сюда вашим господином для того, чтоб сеять смуту.
— Ваше королевское величество, вы оскорбляете и обижаете меня, — возмутился он. — Если бы вы поступали так, как подобает доброй королеве-матери, король Фердинанд мог бы и не присылать сюда меня для…
Титул, некстати названный Марсупином, окончательно вывел Бону из себя.
— Довольно! Не желаю и слышать о короле Фердинанде. А ваша чрезмерная дерзость мне противна, — вскричала она. — Можете написать своему господину в очередном доносе, что вызвали полное отвращение у королевы Боны и, покуда не придут известия о здоровье моей дочери Изабеллы, он не получит никаких сведений о здоровье его дочери Елизаветы.
— Однако же, ваше величество… — испугался Марсупин.
— Прощайте! — прервала она его. — Аудиенция окончена.
Марсупин стал медленно пятиться назад к двери. Елизавета, стоявшая подле Боны, хотела было сделать шаг в его сторону, но тут же отказалась от своего намерения. Только губы ее скривились, как перед плачем.
Было уже поздно, когда на Вавеле завершился великолепный концерт придворной капеллы. Гости вставали, расхаживали, оживленно беседуя, сделалось шумно, многолюдно и весело. Кто-то, шутя, заметил, что нынешний год был на редкость урожайным, имея в виду не только свадьбу молодого короля, но и недавно вышедший труд Коперника «Об обращениях небесных сфер», сочинение Фрича Моджевского «О наказании за человекоубийство» и, наконец, поэму Миколая Рея «Короткий разговор между Паном, Войтом и Плебаном», написанную не по-латыни, а по-польски. Тотчас же послышались возражения, что поэма пана Рея весьма язвительна, а Коперник свое произведение получил из типографии уже на ложе смерти и даже порадоваться ему не смог.
