Готова поклясться, что не кто иной, как он, придумал это супружество.
— Не клянитесь. Этого хотел я.
— И вы не опасаетесь династических замыслов Иоахима и Альбрехта? Объединения Бранденбурга с Пруссией? Вас не тревожит, что прусский герцог уже сейчас изгоняет наших поселян? Стремится занять наши земли и Мазуры?
— Довольно того, что вы препятствуете ему. Боже правый! Я пытаюсь действовать заодно с королем Франции, а вы, вы противитесь этому?
— С королем Франции? В чем же? — спросила она.
— Я, как и он, хочу поддерживать еретиков во владениях Габсбургов. Религиозные распри — оружие не менее грозное, нежели меч.
— А курфюрст Иоахим благоприятствует новым веяниям?
— Разумеется, — отвечал король. Она задумалась.
— Но как поддерживать чужих иноверцев, не сделав предерзостными своих?
— Да, это нелегко, — согласился король. — И как раз по этой причине политику следует доверить искушенным мужам.
Говоря это, он не глядел ей в глаза, поэтому она направилась к двери, но у порога остановилась, сказав ему напоследок:
— Не в первый раз я слышу эти слова. Bene, делайте как знаете. Дочь ваша, не моя. И герцог Альбрехт ваш родственник. Двуличный и опасный. Весьма опасный.
Королевна Ядвига уже знала о намерениях отца и, услышав от Анны о недовольстве королевы, залилась плачем.
— Столько слез… Пожалейте глаза, — утешала ее камеристка. — Ежели вашему высочеству супружество с Иоахимом желательно…
— Да, желательно, — подтвердила Ядвига. — Но мачеха… Она никогда не называла Бону мачехой, и Анна только вздохнула:
— Его королевское величество не всегда поступает так, как хочется королеве.
В это время вошла Марина.
— Совсем обезумела, — сказала она. — Все что ни попадя бросает на пол, мечется как угорелая…
— А что говорит? — спросила Ядвига.
— Гогенцоллерны, мол, хотят только одного: объединения всех земель прусских. А королевна для них приманка.
— Неправда! Не может того быть! Он писал, что я ему люба, — крикнула Ядвига.
— А что еще ему писать? — отважилась заметить Марина. — Что он у королевы на подозрении?
— Никогда не поверю этому! Он любит меня! Любит! Анна взглянула на Марину, но та отвернулась.
— Может быть, и любит, — согласилась она неуверенно. — Вот и не надо плакать. Не плачьте…
Натиск из Кракова оказался сильнее, чем предполагала Бона. Вслед за постоянными советниками короля в Вильну пожаловал сам гетман Тарновский. На аудиенции у монарха присутствовал маршал Вольский, и он рассказал королеве, в чем укоряют ее малопольские вельможи, недовольные тем, что она вместе с Августом вот уже более двух лет не покидает Литву.
— Всемилостивый государь! — жаловался Тарновский. — Когда сенаторы вопрошают о молодом короле, не ведаю, что и ответить! Известно нам, что обучился он королевской осанке, царственной поступи, всему торжественному церемониалу. Это верно! Но обучают его итальянцы да сочинители всякие. Понимаю, он сам принуждения не потерпит, ибо чувствует себя королем и господином. Но почему же он ездит повсюду с матерью, вечно окружен бабами? Когда я громил господаря валашского под Обертыном, молодой повелитель мог бы участвовать в походе. Однако рыцарские добродетели ему чужды, и, хотя получил он от вас, ваше величество, прекрасные золотые доспехи, предпочитает резвиться, будто дитя малое, или лошадей объезжает.
— Молод он еще, — защищал сына Сигизмунд. — Ему всего пятнадцать…
Однако Тарновский стоял на своем.
— Кривоустого посвятили в рыцари в двенадцать лет. Государь! Королева-мать дурно воспитывает будущего властелина.
— Пребывает он с нею и с ее советниками, дабы познать устройство и богатство Литовского княжества. Присматривается к закладке новых градов и весей, к строительству крепостей. Это также наука, — возражал король.
— Но только рядом с гетманом обретет он военное искусство! Рыцарский дух и отвагу! — уже горячился Тарновский.
— Не отрицаю. Однако сейчас не время спорить с королевой. Она и так озабочена.
— Никогда, видно, такое время не наступит, — буркнул гетман.
— Никогда? — воскликнул король. — В таком случае обещаю: юный король примет участие в ближайшем военном походе.
— Вы слышали, маршал? — обратился гетман к Вольскому. — В случае войны юный король будет со мною.
Король тут же уточнил:
— Но в мирное время он принадлежит всему королевству. Короне, Мазовии и в особенности Литве, как ее великий князь. Извольте помнить об этом, гетман.
Тарновский сжал рукоятку меча.
— Клянусь, не забуду! — произнес он.
Все протесты и предостережения королевы ни к чему не привели: Сигизмунд Старый верил Хоеньскому и подканцлеру Томицкому, что от брака Ядвиги с курфюрстом Бранденбургским польское влияние на Балтике укрепится. Опасения королевы, будто Бранденбург может объединиться с Прусским герцогством, он считал смешными. К тому же что значили Щецин и Крулевец в сравнении с Краковом, Познанью, Вильной? Польша была сильнейшим королевством, могущественной державой.
— Подозрительность и неприязнь государыни к обеим немецким династиям подобна болезни, — комментировал предостережения королевы подканцлер Томицкий.
И все же на сей раз король колебался, не поддержать ли требования супруги. Колебался, хотя свято верил, что оба брата никогда не станут угрожать лежащей меж их землями Королевской Пруссии…
Между тем тридцать пятый год ознаменовал конец влияния прежних советников Сигизмунда: после возвращения из Вильны умер расположенный к Альбрехту Томицкий, а немного ранее — канцлер Шидловецкий.
Впрочем, их обоих сменил подканцлер Ян Хоеньский, сторонник Гогенцоллернов и главный устроитель брака Ядвиги с Иоахимом Бранденбургским. Бона, стремясь к укреплению собственного лагеря в Кракове, перестала, во всяком случае с виду, интересоваться судьбой падчерицы.
Надлежало приготовиться к отъезду из Вильны, ибо на конец того же года король назначил свадебные торжества.
Отправляясь с Алифио на последний, уже короткий осмотр своих литовских владений, Бона спросила его, считает ли он пребывание в Литве удачным. Он ответил, что это была целая полоса ее триумфов и успехов в хозяйствовании.
— Вы, ваше величество, даже у Чарторыйских сумели отторгнуть угодья, которыми они завладели после смерти последнего пинского князя. Князь Федор Ярославич, должно быть, не думал никогда, что его землями будет владеть принцесса Бари. Не счесть и иных королевских земель, выкупленных или отнятых у незаконных владельцев. Пустоши на прусской границе возделываются. А сколько построено селений и замков, взять хотя бы этот в Мейшаголе, самый прекрасный. Подсчитал ли Паппакода, какой доход приносят теперь все эти угодья?
— Да. Огромный. Ежегодно в Литве мы имеем тридцать шесть тысяч злотых. Из Бари и Россано — двадцать тысяч дукатов. А в Короне… Когда вернемся, я займусь и теми владениями. Сдается мне, что получим, пожалуй, тысяч на двадцать больше, нежели в литовских землях.
— Это очень много, — пробормотал канцлер, — быть может, даже слишком? У нас будет больше противников и завистников.
— О боже! — воскликнула она. — Пусть делают то же, что и я: присматривают за другими, считают, ведут разумное хозяйство. Такого я никогда и никому в этой стране не запрещала.
До отъезда королева решила отобрать лошадей, обещанных Ядвиге давным-давно, еще в вавельских садах. Она стояла в окружении всего двора, рядом с Алифио и Анной, на разостланном прямо на траве ковре, а конюхи прогоняли перед нею лучших рысаков. Она окидывала их опытным оком любительницы и знатока.
— Эта кобыла очень благородных статей, отведите ее в сторону. И этот жеребец достоин конюшни курфюрста. Постойте! Проведите его еще раз. Великолепен…
— Это любимец молодого короля, — улыбнулась Анна.
— Много знаешь. А что ты слышала о… его любимицах?
— Ей-богу, немногое. Он еще юнец.
— Завтра, первого августа, ему пойдет шестнадцатый год. О боже! Эти несколько лет, проведенные в Литве и на Припяти, пролетели как один день. Я даже не заметила, когда он перестал быть ребенком.
