Король молчал, стараясь не глядеть Боне в глаза.
— Я поняла, — сказала она через минуту. — Вы не вернетесь.
— Не знаю. Буду слать письма. И хотел бы получить весть о том, что вы счастливо разрешились от бремени.
— О появлении на свет наследника престола? О да. Тотчас же подам весть. Но… Ваше величество…
Бона подбежала к королю и в неожиданном порыве страха спрятала голову у него на груди. Король нежно утешал ее.
— Постараюсь вернуться. Но прошу вас, запомните: коли не успею к сроку, даже если это снова будет дочь, высылайте гонца.
Она гордо выпрямилась.
— Если, не дай бог, родится вторая принцесса…
— Что тогда?
— Тогда, мой господин и король, я сообщу вам лишь об одном — о здоровье королевы.
Король уехал, и Вавель без рыцарей и королевских советников показался еще более пустым и холодным. К тому же как-то перед самым Рождеством королеву разбудил грохот и стук. Она кликнула Анну, та спустилась вниз, но вскоре вернулась ни с чем — никто из приближенных не знал, что случилось. Тогда королева велела позвать в опочивальню Вольского, которого встретила упреками.
— Вот уже час, как ужасный стук и грохот не дают мне заснуть. Слышите?
— Слышу стук колес.
— И цокот копыт по мостовой. Голова раскалывается от боли. Что все это значит?
— Ваше величество… По приказу короля со стен и с валов снимают пушки.
— Пушки? Боже! И с вавельских стен тоже?
— Да. Даже самые тяжелые.
— Замок останется без пушек?
— Таков приказ его величества. Осадные орудия, которые он взял с собой, не достаточно мощны.
Их слишком мало.
— Об этом судить я не могу, но полагаю… Мне надо поговорить с маршалом Кмитой.
— Он еще вчера уехал к королю.
— Как, он тоже? Значит, никого нет?! Я осталась одна. Без всякой защиты… В замке, в котором нет даже пушек. О боже! Неужто король, помня о пушках, забыл обо мне… Своей супруге?
Маршал Вольский не смог, однако, повлиять на изменение королевских приказов, и зима была тягостной не только из-за морозов и вьюги, но также из-за неуверенности: какая судьба ждет незащищенный город? А если отряды крестоносцев подберутся к границам Малой Польши?
В довершение ко всему на Пасху захворала маленькая Анна, дочь короля от первого брака, и Бона приказала сменить медика, найти лучшего из лучших. Алифио разыскал и привел во дворец знаменитого Яна Анджея Валентино, который вместе с обиженным недоверием придворным доктором Катиньяни пытался выходить больного ребенка. Бона в апреле еще была в силах спуститься вниз, в правое крыло замка, навестить двух своих падчериц и Беату и, хотя знала, что дни принцессы сочтены, щадя мужа, не писала ему об этом ни слова, сообщала лишь добрые вести и светские сплетни. Она писала также, что князь Ян, получивший сан виленского епископа, утвердился в своем новом положении, расположив к себе литовских магнатов, и что пани Катажина Косцелецкая, живущая при сыне с двумя старшими дочерьми, тоже благоденствует. В самом ли деле литовские вельможи любезно встретили Катажину — в этом Бона не была уверена. Она даже предполагала, что бывшая королевская полюбовница чувствует себя в Вильне чужой, знатные вельможи кичатся и не приглашают ее к своему двору. Правда, Алифио уверял, что нравы в Литовском княжестве не столь строги, как в Короне, и едва ли кто из знатных людей избегает знакомства с матерью епископа. Король не знал, каково живется его внебрачным дочерям, под давлением Боны покинувшим Краков, не ведал он и о болезни принцессы Анны. И только когда восьмого мая, на пятом году жизни, принцесса умерла, Бона послала к нему гонца с траурной вестью. Но приехать на похороны король не смог, прислал лишь ответное письмо, в котором благодарил ее за материнскую нежность к больному ребенку, вызванную чувством долга, равным ее добродетели и их взаимной любви. Король просил оставить при дворе знаменитого медика Валентино, чтобы он в июле был при ее родах. Июнь прошел невесело, он тянулся бесконечно, словно иного месяца летом и не бывало. Алифио все чаще заставал королеву в дурном настроении: она изнемогала от жары и ожидания — вести о войне с крестоносцами были редкими и скупыми.
— Я жду, вечно жду, — как-то пожаловалась она, хотя редко открывала перед кем-нибудь душу.
— Вы, наверное, заметили, я в вечном беспокойстве и по ночам, когда под стенами и во дворе слышны лишь одни шаги стражников, встаю и хожу по комнатам, жажду сна, но тревога не дает сомкнуть глаз. И вдруг вижу, я одна в этом замке, совсем одна…
Канцлер, вглядевшись внимательней в изменившееся, побледневшее ее лицо, робко спросил:
— Государыня, неужто вы так тревожитесь об исходе сраженья?
— Не только. Я думаю и о короле, который всегда в самом горниле битвы. О том, что предсказания звезд опять туманны. И в бессонные ночи думаю об одном — неужто я, Бона Сфорца, не смогу назло соседям родить сына? Чтобы династия Ягеллонов не угасла? Эти проклятые Габсбурги в Вене, в Испании… Они, наверное, думают, что я неспособна. А другие? Хотя бы вы? Я хочу знать.
Алифио уклонился от ответа.
— Светлейшая госпожа, я знаю, у вас железная воля, но в этом случае надо положиться на благосклонность судьбы. На молитвы.
Она воздела руки к небу.
— Санта Мадонна! Я обращаюсь к богу с молитвами денно и нощно. Прошу у него милостыни.
Как нищенка! Кто бы мог поверить в это? Ведь лишь два года назад астролог в Италии говорил: „Будешь владычицей великой и сильной“. А я хочу быть просто счастливой…
— Но, ваше величество, перед вами будущее.
— Будущее? — промолвила она. — В вечном страхе, в одиночестве, в постоянной опасности? О, как трудно быть королевой Польши!..
Тем временем Паппакода, попивая вино в покое у Марины, убеждал ее, что она стала веселее и моложе. Слушая эти похвалы, потупившись, пряча от него взгляд быстрых глаз, Марина все подливала и подливала ему огненного зелья.
— Быть может, это оттого, что я наконец смогла отогреться под летним солнцем, как когда-то в Бари. Здешняя зима и осень — сущее мученье.
— Как здоровье королевы? — спросил он неожиданно.
— Не может дождаться возвращения супруга. Все смотрит — не видно ли гонцов.
— Как не ждать, — буркнул Паппакода. — Ведь в эти дни решится судьба династии Ягеллонов.
Неужто жизнь короля в столь великой опасности?
— Да нет, война с крестоносцами тут ни при чем. Здесь, в замке, решится судьба династии, а также Бари и Россано.
Марина бросила на него удивленный взгляд.
— Но ведь италийские герцогства достанутся в наследство королеве.
— Ей, но не ее дочерям, — рассмеялся Паппакода. — Тут у них соперники — испанские Габсбурги, а точнее говоря, Карл. И уж разумеется, ни одна из них не станет польским монархом.
— Королева уверена, что на сей раз у нее родится сын. Паппакода пожал плечами.
— Но венский двор в этом не так уверен. Там едва ли рассчитывают на рождение сына. Судите сами — у короля, кроме Яна, одни лишь дочери, три от предыдущих супружеств и две внебрачные.
Король немолод, ему за пятьдесят. Я спрашивал синьора Катиньяни — он не ждет рождения мальчика.
— Быть может, он говорит это назло синьору Валентино?
— Вы проницательны, — не мог не отметить Паппакода. Марина поджала губы.
— У королевы иное мнение, — сказала камеристка с горечью.
— Со дня коронации она совсем не считается с нами, — вторил Паппакода. — Предпочитает поляков.
— А вы нет?
— Если бы я был бургграфом, то, разумеется, искал бы людей среди здешних придворных. Но сейчас…
— Боюсь, из вас двоих она выберет Алифио.
— Опять он — везде и всюду! Следует самому позаботиться о себе. Венский двор интересуется мною куда больше, чем королева.
Эти слова были для камеристки неожиданностью.
— Это для меня новость, — сказала Марина.
— И при том важная. Почему бы Габсбургам с помощью одной из королевских дочерей не завладеть Польшей?
— И вы говорите мне это так, между прочим, за бокалом вина? — спросила она удивленно.