А сочувствие большинства тех, кто следит за перипетиями вековой гонки, по-прежнему на стороне более слабого — села.

Это не случайно.

Сочувствовать деревне-и воспевать ее людей начали с тех пор, как бурно, на глазах, стали расти города.

В первый год двадцатого века молодой русский писатель Иван Бунин, которому предстояло стать классиком, написал пронзительную «Эпитафию» об умершей степной подгородной деревушке.

«Знойные и сухие ветры разгоняли тучи, поднимали вихри по дороге, солнце нещадно палило хлеба и травы. Подсыхали до срока тощие ржи и овсы. Было больно смотреть на них, потому что нет ничего печальнее и смиреннее тощей ржи. Как беспомощно склоняется она от горячего ветра легкими пустыми колосьями, как сиротливо шелестит! Сухая пашня сквозит между ее стеблями, видны среди них сухие васильки… И дикая серебристая лебеда, предвестница запустения и голода, заступает место тучных хлебов у старой проселочной дороги…» Люди мало-помалу стали уходить по дороге к городу, и деревня опустела. А через некоторое время здесь появляются другие. Они «длинными буравами сверлят землю», «без сожаления топчут редкую рожь, еще вырастающую кое-где без сева», ищут железную руду — «источников нового счастья». Но найдут ли? — вот о чем болело сердце писателя. «Может быть, скоро задымят здесь трубы заводов, лягут крепкие железные пути на месте старой дороги и поднимется город на месте дикой деревушки. И то, что освящало здесь старую жизнь — серый, упавший на землю крест, будет забыт всеми… Чем-то освятят новые люди свою новую жизнь? Чье благословение призовут они на свой бодрый и шумный труд?»

Чем меньше одни хотели жить земледелием, тем больше другие оплакивали это обстоятельство. Чем сильнее одни тянулись в город, тем больше достоинств в сельской жизни находили другие. Причем слова, которые слышит о себе город, с каждым годом все более суровые. Дурной воздух, теснота, шум, беготня, легкомысленные одежды и нравы, люди — оттого, что их много, — друг другу чужие, каждый занят собой… А село? Воздух чистый, дали неоглядные, тишина освежает душу, людей немного, каждый на виду у всех, их добродетели бросаются в глаза, а недостатки вроде и незаметны. Одеты скромно, говорят красиво — а какие поют песни, как играют свадьбы, водят хороводы (их давно нигде не водят, но это неважно), как понимают природу, землю, на которой трудятся, как, наконец, любят этот свой труд!

Умом мы понимаем, сколько тут преувеличений и приукрашиваний, а сердце откликается. Ведь каждый человек родом из своего детства, а детство — это первые и оттого навсегда остающиеся самыми любимыми стихи, песни, картины природы.

«Звезды меркнут и гаснут, в огне облака, белый пар по лугам расстилается…»

«Едет пахарь с сохой, едет — песни поет, по плечу молодцу все тяжелое… Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце, да утро веселое!..»

«Ах ты, степь моя, степь привольная!.. В гости я к тебе не один пришел, я пришел сам-друг с косой вострою… Мне давно гулять по траве степной, вдоль и поперек, с ней хотелося. Раззудись, плечо, размахнись, рука, ты пахни в лицо ветер с полудня…»

Несколько лет назад один пожилой очень хороший писатель признавался, как ему было горько, когда чуждые всякой поэзии молодые ученые-экономисты не поняли или поняли, да не оценили его выступление против ликвидации маленьких деревень и планомерного переселения их жителей в крупные поселки, на центральные усадьбы колхозов и совхозов. Деревни, мол, что люди, у каждой свое имя, история и характер, они живут своей жизнью и умирают своей смертью. Зачем же объединять их? Да затем, отвечали экономисты, что люди сами хотят этого! А хотят они потому, что на центральной усадьбе можно лучше устроиться с жильем и работой. Там десятилетка, а то и музыкальная школа для ребят, там Дом культуры, бытовые мастерские и магазины, газ, водопровод, хватает женихов и невест, оттуда легко попасть на выходной в город. Создавать такие условия в каждой маленькой деревне очень дорого и бесполезно, поскольку молодежь все равно тянется туда, где больше разнообразия, а разнообразия больше там, где больше людей и богаче выбор занятий…

Что ж, писатель этого не понимал? Нет, понимал. Только все тут ему казалось не таким простым. Он думал о том, что значила когда-то для крестьянина одна великая сила — власть земли. Впервые о ней заговорили почти сто лег назад, и самым первым был Глеб Успенский: «…какое счастье не выдумывать себе жизни, не разыскивать интересов и ощущений, когда они сами приходят к тебе каждый день, едва только открыл глаза! Дождь на дворе — должен сидеть дома, вёдро — должен косить, жать и т. д. Ничего более благородного, более отвечающего потребностям и духа и тела человеческого я не знаю другого, как то, что можно определить выражением «крестьянский труд». Как раз оттого, что крестьянин признает над собой власть земли, подчиняется ей ежечасно и ежеминутно, делает все точно так, как она велит, жизнь его наполняется тем самым смыслом, который испокон веков ищет и часто не находит всякий человек.

Много воды утекло с тех пор, немало рек обмелело и высохло на глазах сменявших друг друга поколений, миллионы и миллионы крестьян сделались горожанами, другим стало земледелие, и перевернулась вся сельская жизнь, а мысль о том, что самое лучшее в человеке от земли, от его повседневной трудовой связи с природой, не устаревает, живет. И наш писатель, призывавший продлить существование маленькой деревни, с тревогой думал не о чем-нибудь — о том, как бы на громадной, похожей на город центральной усадьбе не порвалась — для многих окончательно — эта связь. В ней ведь всегда было столько глубокого содержания и красоты, она делала человека уравновешенным и душевным, а что касается дела — удивительно изобретательным. Не было, да, пожалуй, и нет села, где бы не жил, например, человек, страстно увлеченный опытами с растениями и землей. Любознательность, ум и терпение таких безвестных исследователей превращали дикие растения в культурные, давали новые сорта, вырабатывали все лучшие и лучшие способы и сроки сева, подготовки пашни, ухода за посевами. Антоновские яблоки, холмогорские и ярославские коровы, романовская овца, ростовский лук, нежинские огурцы — в этих обозначениях закреплены имена людей и названия сел, целых местностей, жители которых создали прославленные сорта и породы.

Из копилки векового народного земледельческого опыта черпали и черпают идеи, знания и вдохновение ученые, агрономы. В свое время специалисты Московской сельскохозяйственной академии долго бились над тем, как вырастить зимой огурцы в теплице. Наконец решили призвать одного клинского огородника: «Сделаешь?» — «Сделаю». Насчет оплаты договорились так: весь будущий урожай огурцов идет мужику, а за это он должен допустить ученых людей до своих секретов. Что ж, смотрите… В роскошную, блистающую чистотой и свежими запахами теплицу мужик втащил грязную и невыносимо смердящую бочку — в ней было не что иное, как навозная жижа. Эта жижа в тепле начала смердеть еще пуще, в процессе чего, как выяснили потом ученые, выделялась угольная кислота, которой-то и не хватало раньше в помещении, чтобы огурцы могли созреть. «Так клинские огородники, — заключал рассказавший эту историю знаменитый профессор-агроном А. Г. Дояренко, — вековым опытом, без всякого постороннего участия, выработали приемы управления самыми тонкими процессами жизни растений».

3

Длящийся уже сто лет спор о судьбе деревни — это спор о том, можно ли и нужно ли сохранить власть, которую имела земля над человеком и от которой шло все, что делало крестьянина крестьянином: идеалы, обычаи, традиции, весь распорядок трудовой, семейной и общедеревенской жизни. Ведь судьбы народов по-прежнему зависят от того, что происходит в поле, — от зеленой былинки, которая может вырасти, как говорил Успенский, а может и не вырасти. Если в десятке богатых стран человек съедает в среднем почти тонну зерна в год, причем большую часть этой тонны — в виде мяса, молока, яиц, пива и пшеничной водки, то в целой сотне, бедных стран на одного жителя не приходится и двух центнеров…